— Ну что он ревет! — сказала со смехом Пава Романовна, взглянув на него. — А вот уж совсем новости! — возмутилась она, когда гость, перестав петь, но все так же жмурясь, затянулся раз-другой папироской и воткнул окурок в стоявший перед ним торт.
— Действительно… вер-рно! — проговорил он при этом, с усилием приподнимая брови и подбирая отвисшие губы. — Дело рабочего снабжения играет не последнюю… струну… и… является поставщиком топлива ор-орга-низма живого человека… которого оно воодушевляет и внушает ему инициативу… — На этом красноречие снабженца исчерпалось, и он умолк с усталым и безнадежным видом.
— Интересно, что он может здесь еще выкинуть? — сердито сказала Пава Романовна, убирая торт от захмелевшего гостя. — Распорядись, пожалуйста, чтобы Пенкина отвели домой, — обратилась она к мужу, засевшему было в кабинете за преферанс.
И Пенкина увели…
Тавров ходил по комнатам, наблюдал за всеми. Женщины приглашали его танцевать, а он с улыбкой отказывался:
— Побаиваюсь еще.
Иногда он хмурился, но приближалась Ольга и лицо его сразу прояснялось.
Среди хмельного гомона, топота и шарканья танцующих, взрывов смеха, музыки, песен и веселых Женских взвизгов им было так легко и радостно, когда они находились вместе. Проводя Ольгу среди тесной сутолоки, Тавров вел себя, как юноша, который боится неловким порывом отпугнуть свою избранницу.
69
Маленькая толпа людей, вышедших из дома, сразу разбрелась по разным направлениям. После прокуренной духоты комнат ночная прохлада опахнула лица ласкающей свежестью.
— Как хорошо! — сказала Ольга, глубоко вздохнув, и сама взяла Таврова под руку.
Темно-синее ночное небо тоже словно дышало, оживленное движением тончайших облаков, при свете разгоревшихся звезд. Пахло сохнущими на корню травами, вянущим листом и корой срубленного на плетень ивняка. Осенью пахло. Тишина. Будто и нет в теплой полутьме большого людного поселка. Или казалось, что тишина… но не хотелось нарушать ее, и двое шли молча по слабо белевшей песчаной дорожке.
То же было вчера: и осень, и запах вянущих трав и срубленных кустарников, перевитый дымком жилья, и белый песок на дорожке, но теперь, слитое с ощущением глубокого взаимного чувства, все стало необычайно прекрасным.
Кусты и деревья темнеют по сторонам. Над ними светятся звезды… Если бы идти вот так до утра… Но дом Ольги уже близко. Там ее ждут. Там она должна забыть о Таврове: то, что связано с ним, останется за порогом. Шаги Таврова замедляются: все в нем протестует при этой мысли. То же переживает Ольга, и, не сказав ни слова, они поворачивают обратно. И снова плывет над ними прозрачная синева звездного неба, снова похрустывает речной песок под ногами. Мягкая ветка задевает лицо Ольги, и она вздрагивает. Тавров тоже вздрагивает. Каждое ее движение отзывается нежностью в его сердце.
На этот раз они как будто еще скорее выходят к развилине дорожки и останавливаются. Всходит ущербная луна, и в ее неверном свете ярко блестят глаза Ольги. Нервно сжимая протянутую ему руку, Тавров всматривается в очертания дорогого лица. Оно строго и печально.
— Ольга! — сказал он. — Ведь вы любите меня, а для меня нет никого на свете дороже. Останьтесь! Ведь вы тоже хотите, чтобы мы были вместе!..
— Да, но я не могу сразу, — прошептала Ольга и отошла, оборачиваясь, чуть не плача. — Нельзя оборвать так жестоко!
Иван Иванович отставил пишущую машинку, перечитал письмо, написанное им в адрес Приморского городского Совета. Речь шла о человеке, которому он сделал нейрохирургическую операцию полтора года назад. Убежденный в том, что посильный труд тоже является лечебным средством, Иван Иванович частенько продумывал на досуге, как лучше трудоустроить некоторых своих пациентов. Сердечно заинтересованный их жизнью и состоянием здоровья, он отвечал на их письма без промедления, считая это нормальной нагрузкой избранной им профессии.
Сейчас, подводя очередной итог работы и ясно представляя дальнейшую перспективу, он чувствовал себя счастливым. Да, он не скользил по поверхности жизни, а шел, как добрый плуг по целине. Это сознание напряженности всех сил, насыщенности и полноты жизни было прекрасно.
— Все-таки ты молодец, товарищ Аржанов! — вслух похвалил себя доктор.
Вспомнился Леша Зонов… Давно следовало провести второй этап операции: это, предотвратив дальнейшее развитие гангрены, закрепило бы результаты первой операции, однако Леша упрямится. Признаки болезни на левой ноге очень незначительны, и Иван Иванович не настаивает слишком упорно, но опыт, полученный на практике, заставляет его тревожиться. Волнует и мысль о травмах периферических нервов, создающих контрактуры конечностей, параличи, трофические язвы, не заживающие годами, тоже ведущие иногда к гангрене. Как лучше срастить концы разорванного, перебитого нерва? Чем заменить недостающий кусок? Пробуют разное: спинной мозг кошки или кролика, седалищный нерв теленка… Лучше бы, конечно, обходиться без вставок. Иван Иванович думает и хмурится, и руки его, активные руки хирурга, думают вместе с ним…
Он потянулся за стаканом давно остывшего чая. Ощущения холодного во рту напомнило ему о времени. Захотелось есть. Иван Иванович посмотрел на часы, улыбнулся, пошел в спальню, но спохватился — Ольги нет дома. С минуту он стоял, глядя на несмятые подушки, белевшие словно кучи снега на широкой кровати. От этих гладких подушек веяло холодом.
Доктор прошел на кухню, умело разжег примус, нарезал ломтями чайную колбасу, достал масла, уложил все на сковородку, поставил на гудящий сине-зеленый огонь и присел рядом. Светло-желтый пол, покрашенный совсем недавно, напомнил ему о работе со стлаником. Отсюда его мысли вполне естественно перекинулись на больницу и операцию, сделанную им Марусе Мартемьяновой…
— Что это? Полная квартира дыму, а он сидит и смотрит! — вдруг раздался за его спиной громкий голос Ольги, и ее рука с золотой браслеткой часов над смуглым запястьем погасила примус.
Иван Иванович очнулся, увидел столб дыма, поднимавшегося перед ним, и засмеялся, ловя ускользнувшую руку жены.
— Вот так настряпал! — говорила она, подхватывая сковородку и быстро унося ее куда-то.
— Зачем же ты примус погасила? — Иван Иванович раскрыл окно и совсем другим, теплым взглядом окинул спавший под звездами поселок.
— Сейчас я все устрою, — глухо ответила Ольга из другой комнаты. — Переоденусь и все устрою. Пусть только дым выйдет.
«Хорошо, что мне не пришлось сразу смотреть на него и говорить с ним! — думала она, лежа в постели. — Надо еще продумать, как мне сказать… Подготовить его надо».
Теперь, когда она лежала в темноте рядом с мужем, но не прикасаясь к нему, звездное небо словно придвинулось к самому ее изголовью, и ощущение любви и нежности к Таврову, слитое с представлением этой светящейся синевы, полностью овладело ею.
Иван Иванович, сонно вздохнув, положил на нее руку, обнял ее. Ольга замерла, но муж продолжал спокойно спать, а иногда он смеется и ругается во сне. Ему не хватает дня…
Она взяла эту покорную сейчас руку, тихонько отвела в сторону и снова почувствовала жалость к мужу и страх перед значительностью того, что возникло между нею и Тавровым, но ощущение счастья боролось с жалостью и страхом, оно звучало в ней, как песня. И все наконец разрешилось тихими, тяжелыми слезами, хотя Ольга понимала, что решать придется иначе.
70
Она не спала до утра, то радуясь, то холодея от боязни перед тем, что ожидало ее. Сомнения в своей правоте, в силе и цельности чувства Таврова мучили ее. И опасения за человека, который доверчиво грел ее своим дыханием, тоже сжимали сердце. Чем он особенно провинился? Разве он так уж плохо относился к ней? Но именно эта готовность оправдать показывала Ольге, как далека она теперь от него: когда она обижалась, сердилась, негодовала, то делала это любя, желая перенести на себя побольше его человеческой теплоты. А теперь она в ней не нуждалась. Не нуждалась и в нем самом и, отходя, может быть, для собственного спокойствия, хотела ему только хорошего.
«Пусть я слабое существо и эгоистка, а он в тысячу раз лучше меня, — думала она, — тем более я не имею права оставаться с ним, полюбив другого».
И все уже кажется ясным, пока новые мысли и чувства не потрясают ее. Как он отнесется к ее сообщению? Что будет при его встрече с Тавровым? Холодный пот проступает на лбу Ольги, воротник ночной Рубашки давит шею, пуховая подушка горячит. Неудобно. Неуютно.
Женщина переворачивается с боку на бок, подкладывает ладонь под щеку, потом обе ладони, взбивает подушку. Ей уже досадно становится, что муж спит и она не может сразу начать разговор.
Бьет четыре часа.
Снова оживает недавнее: дождь шелестит за стеной, ночь, воет сирена, и где-то бродит Тавров… А сейчас он здесь. Вскочить бы с постели, перебежать через мост, мимо темных тополей и спящих домов… Наверно, он также не спит. Может быть, ходит из угла в угол по тихой комнате или ушел в горы, на фабрику. Что, если он стоит тут, под окнами?! Ольга уже готова встать, чтобы выглянуть в окно… «Ах, глупая!» — говорит она себе и проводит ладонями по пылающему лицу.
