На прощанье он все-таки обнял Виктора, притянул его лохматую голову к своей и шепнул на ухо:
— Люблю я тебя, чертушка! И жду на рабфаке.
А через год, осенью 1932 года, уехали на учебу непримиримый Мальченко и с ним еще трое парней с «Крутой Марии». Андрей и Виктор провожали их. А когда поезд канул в ночную тьму, долго задумчиво смотрели вслед.
Потом Андрей осторожно спросил:
— Ну, а теперь какое будет твое мнение, Виктор?
— Насчет чего?
— Ну, например, насчет учебы?
— А хорошее… — лениво пожал плечами Виктор. — А что?..
— Нет, ничего… Ну, все-таки?
Но в те поры в самом разгаре было соревнование между Виктором и Митей Закорко — уехать с шахты Виктор и не мог и не хотел. А весной тридцать третьего Андрей и сам не посмел заикнуться об отъезде на учебу: минувшей зимой Донбасс круто попятился назад.
То была на редкость лютая зима, с заносами, морозами, буранами и такими свирепыми, колючими ветрами, каких даже ко всему привычная донецкая степь не помнила. Были дни, когда на терриконах невозможно было не только работать, но даже стоять: неумолимо секло ледяным ветром, люди замерзали. На подъездных путях в глубоких сугробах стыли составы с крепежным лесом. Все дороги были забиты окоченевшими эшелонами угля. «Крутую Марию» словно отрезало от внешнего мира.
А шахта задыхалась от недостачи леса. Не хватало и порожняка. Не было воздуха. В устье ствола появился лед: затруднилась работа подъема. Каждый день случались аварии то на компрессоре, то на воздухопроводе, то в кочегарке. Но в этом уже не были виноваты ни заносы, ни холода.
Как всегда бывает в такие дни, вдруг обнажились и проступили наружу, как чирьи, все болячки шахты. Обнаружилось, что на «Крутой Марии» хозяина нет. Или, вернее, что хозяев слишком много. В рудничной конторе суетилось и толкалось великое множество людей. Все они были небритые, все озабоченные, все простуженные, с косматыми шарфами, кое-как замотанными на шее, и все сипло кричали по телефону, приказывали, оправдывались, клялись, умоляли, грозили, но в шахту за недосугом не ехали и делу помочь не могли и не умели.
Виктор остро, и за себя и за шахту, переживал трудности этой зимы. Теперь не могло утешить его то, что и Мите Закорко было не легче. Вместе с Митей шумели они в подземной конурке заведующего участком: «Да до каких же пор будут безобразия с воздухом?» Воздушные магистрали были в плачевном состоянии; изо всех щелей, вентилей и соединительных муфт со свистом зря уходил сжатый воздух. Он, как пар, шипел повсюду в штреках, едва ли десятая доля его попадала в отбойные молотки: дряблый, расслабленный, жидкий, он только беспомощно хлюпал в шланге, как вода, — никакой силой он уже не был. И бывалые шахтеры невесело шутили: «На воздух надейся, а сам не плошай!» — и вместе с отбойным молотком брали в забой и дедовский обушок. А люди, которым доверено было внедрять на шахте механизацию, делали это неумело и неохотно. Их уже называли на шахте «антимеханизаторами», и на беспорядочных, внезапно возникающих на наряде митингах горячий Володя Стружников, комсомольский секретарь, требовал поднять против них «ярость масс».
Эта ярость клокотала и в Викторе, и по-своему, не так бурно, зато более сосредоточенно — и в Андрее. Это была ярость против всего, что вредило и мешало «Крутой Марии», а стало быть, вредило и мешало и им, Андрею Воронько и Виктору Абросимову. И они после работы в тех же шахтерских чунях и рукавицах, только заменив каски теплыми шапками-ушанками, шли вместе со всеми рудничными комсомольцами на расчистку подъездных путей от заносов. Они бесстрашно ходили в бесконечные рейды «легкой кавалерии», в дозоры и патрули механизации, на авралы и штурмы, — в те дни в ходу был военный язык, — сами вызывались охотниками в заградительные пикеты и по ночам останавливали на дорогах и вокзалах дезертиров и уговаривали их вернуться на шахту: в ту пору летуны и прогульщики были главными врагами «Крутой Марии», и если б дали Виктору права и волю, он каждому из них перегрыз бы горло. Тучи их всю зиму бредили по донецкой степи, между шахтами. Оми бродили, сами не зная, чего хотят и чего ищут, но везде получали продовольственные карточки, спецовку и жилье… А весной, когда с Орловщины, Смоленщины, Брянщины, Полтавщины принеслись в Донбасс стоустые слухи о невиданном укреплении колхозов, летуны разом отхлынули в деревню, шахты обезлюдели, и кадровикам, — а значит, и Андрею и Виктору, — пришлось работать каждому за десятерых…
— Ох, не знает центр про наши дела, не знает! — качая головой, говорил дядя Прокоп. — Конечно, контора пишет — на бумаге все гладко. Бумага иной раз и солнце заслонить может.
Но девятого апреля на «Крутой Марии» стало известно, что вчера Центральный Комитет партии и Совет Народных Комиссаров приняли специальное постановление о работе угольной промышленности Донбасса. Это постановление прочел на наряде новый секретарь шахт-парткома: Ворожцова уже не было на шахте.
— Совнарком Союза и ЦК ВКП(б), — медленно начал читать секретарь, и все люди в нарядной притихли, а глуховатый крепильщик Кандыбин протискался вперед и сел на пол прямо перед секретарем. — Совнарком Союза и ЦК ВКП(б), — читал секретарь, — устанавливают, что, несмотря на непрерывный рост технической вооруженности Донбасса и улучшение рабочего снабжения, план добычи не только не выполняется и добыча угля не только не возросла, а, наоборот, упала… СНК Союза и ЦК ВКП(б) считают, что главной причиной этого позорного движения назад является все еще не изжитый, окончательно обанкротившийся канцелярско-бюрократический метод руководства угольной промышленностью…
— Верно! — вздохнул кто-то за спиной Виктора. Но Виктор не обернулся. Он внимательно слушал. Сперва с удивлением: «Смотри-ка, да ведь это про нашу «Крутую Марию» написано!» Потом с радостью: «А-а, так, значит, там, наверху, все известно? Это хорошо, что известно!» Затем встревоженно: «Но как же выкарабкаться, как выкарабкаться-то?» И, наконец, с восторгом, когда тем же суровым и ясным языком постановление продиктовало — как Донбассу выйти из позорного прорыва.
Да, те, кто подписал это постановление, хорошо знали, что творилось на шахтах Донбасса в эту тревожную зиму! Знали куда больше, чем знал об этом Виктор Абросимов, шахтер «Крутой Марии». А главное, видели и указывали причины и корни прорыва. Бывало, замаявшись в бесконечной возне с неисправными шлангами, в руготне со слесарями и механиками, в мелких стычках с десятниками и начальниками, Виктор в отчаянии восклицал: «Кругом безобразие, а концов не найдешь!» «А тут, — думал он, слушая постановление правительства, — нашли-таки концы!» Нашли и указали виновников, поименно назвали их антимеханизаторами и чинушами, которые «не поняли этого коренного изменения в условиях добычи угля при ее механизации и продолжают рассматривать шахту как место работы простых землекопов, тогда как шахта превратилась уже в настоящий завод со сложными механизмами…»
«Да, крепко припечатано!» — с восторгом думал Виктор, слушая крутые слова постановления о виновниках беспримерной текучести в Донбассе, когда «значительная часть рабочих и служащих, если не большинство, не столько работает, сколько бродит «без устали» от шахты к шахте, из шахты в деревню, из деревни в шахту, взваливая всю тяжесть работы по добыче угля на наиболее честных и постоянных рабочих и служащих угольного Донбасса». Постановление требовало положить этому конец, навести порядок на шахте, чтоб появился на ней один, но настоящий хозяин, ликвидировать уравниловку в системе заработной платы, сосредоточить на шахтах лучших хозяйственников и инженеров, перебросив их из аппаратов трестов и учреждений в шахты, поднять среди рабочих новую волну социалистического соревнования и ударничества и добиться полного выполнения плана добычи угля.
— Ну, ребята, — громко сказал старик Треухов, учитель Мити Закорко, когда секретарь дочитал до конца, — теперь не журись! Порядок будет! — Как всегда, старик сказал за всех то, что все чувствовали…
Через несколько дней в Сталино открылась Вседонецкая конференция шахтеров-ударников. Делегатами от «Крутой Марии» поехали Прокоп Максимович Лесняк, Митя Закорко и Виктор. Впервые был Виктор на таком почетном слете. В местной газете писали, что тут собралась вся шахтерская гвардия, весь цвет угольного Донбасса. Виктору это было лестно читать. «Значит, и я теперь отношусь к гвардии», — с гордостью подумал он. Дядя Прокоп показывал ему и Мите известных в Донбассе людей: заведующих шахтами, инженеров, забойщиков, проходчиков, знаменитую Королеву, активистку движения жен шахтеров. Королева была худенькая, маленькая старушка, в длинной черной юбке, в сапогах и в платочке, повязанном у горла. С виду она ничем не была примечательна и держалась среди делегатов тихо, по-бабьи жалась к стенам и колоннам.
