Обстановка накалялась. На Нечаева больно было смотреть. Многие жалели его, особенно одна девятнадцатилетняя женщина по профессии экономист-плановик. От жалости она, не бывавшая замужем, влюбилась в него, и он тепло отвечал на ее искреннее сочувствие. Она предложила ему бежать вместе на другой край страны, и он не сказал нет, а это означало, что Нечаев думает. А жена писала ему гневные письма и грозила всеми смертными карами.
Дела принимали крайне скверный оборот. На Нечаева глядели уже не с ожиданием чего-то лучшего, а с пренебрежением. И только чистое сердце молодого экономиста-плановика продолжало жалеть и любить его.
Однажды в его передвижной домик пришли трое из совсем поредевших рядов мехколонны.
— Давайте вместе искать выход, — сказали они. — Вы человек новый, а мы выкручивались из многих переделок.
— Всегда рад посоветоваться с коллективом, — обреченно согласился Нечаев.
— Но разговор должен быть по душам, — сказали трое. — Не пожадничайте, купите крепенького, эликсира откровенности, так сказать.
— Можно и это, — согласился Нечаев с горя.
Они стукались стаканами и разговаривали полдня. К вечеру двое волокли Нечаева к плывунам, а третий звонил по телефону большому начальству.
Начальство оказалось отзывчивым и прибыло в тот же день. Оно не сразу нашло Нечаева, и сигналом ему стал плач молодого плановика-экономиста, который плакал на берегу котлована и протягивал руки вперед, потому что экономист-плановик боялся пуститься вплавь до середины котлована, где в штилевую погоду недвижно стояло некое судно — ящик для раствора цемента, в котором мертвецким сном спал опившийся с непривычки Нечаев. Вместо мачты над ящиком высился свежевытесанный деревянный крест. Карманы брюк Нечаева пузатились от засунутых в них пустых бутылок.
С использованием технических средств ящик был приплавлен к берегу, и Нечаева увезли в город, к жене. Ему долго не давали никакой работы, и через месяц его забрали на излечение от запоя и навязчивых идей. Он вскоре убежал из лечебницы в пижаме психически больного и следы его затерялись. За подурневшей его женой никто не ухаживал, и она одиноко плакала в квартире улучшенной планировки с дополнительными удобствами и лоджиями…
— Вот пока и все, — сказал Заметкин и сложил листы в папку. — На следующей неделе довершу описание судьбы Нечаева и молодого плановика-экономиста, потому что по законам литературных жанров они должны встретиться и, может быть, соединить свои жизни навсегда. Придумаю кое-что похожее на правду и для жены Нечаева. У нее по логике вещей должны выйти из строя водопроводные краны и сливной бачок в туалете. Она позовет пьяницу сантехника дядю Васю, а он, почуяв уважение к ее прелестям, будет чинить краны и бачок так, что через день они снова начнут барахлить… И так до бесконечности, пока бывшая жена Нечаева не согласится быть женой дяди Васи, поскольку лишь с ним станет обретать она утраченный покой и уют.
Заметкин круто развернулся, молча вышел в прихожую и стал обуваться.
— Это не нам ли в назидание! — обиженно крикнула Муза.
— Что ты! Я так, для себя, из наблюдений над соседями, — невозмутимо ответил Заметкин. — Я и мысли не допускаю, что у вас-то, любящих умниц, может произойти что-нибудь подобное. Это дурам и дуракам в назидание. Мужьям бы еще вашим надо прочитать, может быть, дельное они мне посоветуют…
— Даешь ты, однако, классик, — без восхищения, но зато с раздраженной задумчивостью сказала Муза. — Держал бы уж при себе. Неприятно слушать, не то что читать такое…
— Ну и забудьте, а меня извините, — миролюбиво сказал Заметкин. — А Нечаева пожалейте, как жалею его я и молодой экономист-плановик, неплохая, должно быть, по молодости девица.
— Не хочешь чаю, Коля? — задумчиво спросила Люба.
— Хочу, — сказал Заметкин и перестал зашнуровывать ботинки.
Он долго пил чай и ел бутерброды, словно честно заработал их. Люба и Муза с грустными улыбками глядели на него и молчали.
— Когда жениться-то будешь, Коля? — спросила Муза, когда он поднялся из-за стола. — Гляди, у тебя уж и в бороде седина.
— Когда найду напарницу умную и добрую, — всерьез ответил Заметкин. — Не такую, как эта моя Нечаиха.
— Уж ты и выдумал! Разве есть такие? — осудила его Люба.
— Всякие есть, — невозмутимо отвечал Заметкин. — Не так-то просто живется обычному заурядному человеку. Ведь никаких плохих намерений не было ни у Нечаева, ни у его жены, а испортили они себе жизнь, потому что восхотели не по возможностям и не по заслугам. Жаль их. Не самые плохие они были люди. А я вот написал о них, прочел вам, а думаю о себе. Не похвалили вы мое произведение, и очень мне из-за этого горько. Значит, не умею, не донес чувство и мысль, значит, графоман я и нечего мне мнить и рыпаться, разжигать себя иллюзиями. Надо уметь довольствоваться малым: тогда, может быть, придет и большее. Еще какой-то древний мудрец поучал: не желай более того, что имеешь, и будешь счастлив.
Подруги, сбитые с толку философствованием гостя, ничего не могли ему сказать. Заметкин ушел. Скоро распрощалась с Любой и Муза. Обе словно и забыли о своем утреннем разговоре про мужей.
ДЕНЬ БЕЗ ШУТОК И УЛЫБОК
«Надо, чтобы работа радовала и злила», — твердил себе Букварев, усаживаясь за свой стол. Он хотел работать. Руки сами тянулись к бумагам. И он погрузился в служебные дела.
К нему заходили подчиненные и равные ему по служебному положению сотрудники института. Он коротко приветствовал их и легко решал все вопросы. Он не замечал, что товарищи по работе поглядывали на него сегодня с каким-то особым, новым интересом, что многие из них едва заметно усмехались, другие разговаривали с ним суше, без прежнего подчеркнутого признания его авторитета, а некоторые даже с долей злорадства. Букварев почти начисто забыл о вчерашнем совещании у директора и не мог уразуметь, что критика в его адрес воспринята в институте как сенсация и все живут сейчас только этой новостью, строя самые различные предположения. Не мог он знать, что кое-кто уже вслух заговорил о закате
