Видавший виды зеленый автомобиль свернул в Староконюшенный переулок, гулко пропыхтел среди высоких домов и со скрежетом затормозил перед особняком. В садике перед домом стоял памятник: на невысоком цоколе — огромная серая гранитная голова Карла Маркса. Снег занес садик, в сугробах утонул цоколь.
Дорожка от ворот до подъезда была посыпана песком.
— Здесь, — сказал полный военный своему спутнику.
Тот вылез, худой, высокий в летней шинели, вынул деревянный чемодан-сундучок. Военные козырнули друг другу; красноармеец-шофер включил скорость.
В широком вестибюле особняка скучал часовой. По мраморной лестнице часто сновали служащие.
Начальник Политуправления принял батальонного комиссара сразу. Это был человек такого же высокого роста, как приезжий, такой же худощавый. На этом сходство кончалось. Начальник зачесывал назад длинные волосы, носил пенсне с густо-синими стеклами. Посетитель был коротко стрижен, выдававшиеся надбровные дуги делали его лицо хмурым, насупленным. Они вытянулись друг перед другом — начальник подчеркнуто щеголевато, посетитель — по уставу.
— Можно? — и в кабинет вошел толстяк с бритой головой. Увидев церемонно стоящих друг перед другом, он тоже вытянулся.
— Одну минуту, Сергей Иванович… Чем могу служить, товарищ батальонный комиссар?
Посетитель протянул вчетверо сложенную бумагу. Начальник прочел.
— Садитесь, товарищ. И ты, Сергей Иванович. Будем знакомиться. Батальонный комиссар Скворцов прислан ПУРом в наше распоряжение. Знакомьтесь.
Толстяк протянул огромную ладонь:
— Маркин, заместитель…
Посетитель так крепко пожал ему руку, что тот поморщился:
— Силен…
— Виноват, — вытянулся посетитель.
— Откуда к нам? — спросил Маркин, вытаскивая портсигар. — Кури.
— Некурящий.
— Сергей Иванович, — поморщился начальник. — Я же просил…
— Совсем забыл, не буду, не буду… Вот учитесь добродетели у начальства, товарищ Скворцов: не пьет, не курит, женщин не признает…
— Будем серьезны, Сергей Иванович, — сухо оборвал его начальник. — Я хотел бы знать, товарищ Скворцов, вы москвич?
— Так точно.
— Тогда понятно. А то нам все присылают людей из дальних округов.
— Я прибыл из Сибири.
— Ясно: на родину потянуло?
— Не ужился.
— То есть?
— Не поладил с начальством, меня откомандировали в распоряжение Политуправления республики.
— Как так не ладили? Почему же?
— Ну… мы по-разному понимали некоторые вещи…
— Интересно… — протянул начальник и вдруг точно выстрелил: — Уклонист?
— В моем партийном деле сказано. Имею выговор…
— Та-ак… Что же, ПУРу лучше знать… Должен сказать, товарищ Скворцов, что у нас в аппарате для вас вряд ли найдется интересная работа.
— Если я могу выбирать, я хотел бы работать в части.
— Позвольте, позвольте, — вмешался толстяк. — Как это нет интересной работы? Отдел партработы еле дышит, в клубном нет начальника, в редотделе по нужде сидит беспартийный…
— Но товарищ сам не хочет работать в аппарате.
— Не хочет! В чем дело, если надо? Ну?
— Если нужно, буду работать, где укажете.
— Посмотрим, посмотрим… Сергей Иванович, познакомьтесь с товарищем поближе, помогите ему, ну там оформите и вообще…
Вновь церемонная вытяжка, и заместитель со Скворцовым вышли. Начальник посмотрел им вслед, и ничего нельзя было прочесть за его синими стеклами.
Ночь батальонный комиссар провел в общежитии МВО. Здесь было многолюдно. Боевые командиры гражданской войны съезжались на учебу в Москву.
Наутро батальонный комиссар пошел в Пуокр. Заместитель начальника принял его сухо, предложил зайти через два дня. Зато встретившийся на лестнице начальник вполне дружески кивнул и спросил на ходу:
— Ну как?
— Приказано зайти через два дня.
— Чего тянут? Заходи завтра.
В общежитии делать было нечего. Скворцов гулял по Москве.
Еще не достиг расцвета нэп. Шумел Смоленский рынок, вновь на всю площадь растекалась Сухаревка. Но слишком памятны еще были облавы, не успели обнаглеть торгаши. И все же Скворцов морщился, хмурился и торопился пройти дальше, встречая на улицах торговцев разной дребеденью, а перед новенькой вывеской «Кафе Эрмит» постоял, ожесточенно плюнул и, не глядя по сторонам, зашагал в Марьину рощу.
Найти бы Михаила Михайловича Савина — вот человек! Но никто не знал, где искать старого ревкомовца, а назойливо расспрашивать было неудобно: отвык батальонный комиссар от общения с гражданскими людьми. В военной среде все было много проще, прямолинейнее, можно безо всяких вывертов, а тут — черт его знает как приступиться.
Поизносилась Москва за эти годы. Улицы замусорены, здания закопчены, облупились, почти из каждого окна торчит колено железной трубы, многие стекла выбиты, забиты фанерой. Разруха…
Вот и Марьина роща. Угловой кирпичный дом на Сущевском валу. Здесь последнее время жили Кутырины и Талакины. Дверей у подъезда нет, истопили, наверно, в зимние холода.
Поднялся наверх, постучал. За дверью раздались быстрые шаги, стукнул крючок, и на пороге появилась девушка в линялом халатике. У нее серые глаза и пушистые волосы.
— Виноват. Кутырины здесь живут?
— Я Кутырина.
— Я… мне… Ваню Кутырина…
— Ах, Ваню?.. Вани нет. Да вы заходите.
— Нет, зачем же… я на минутку. Хотел повидать Ваню или Лешу Талакина.
— Лешу? А кто это Леша?.. Ах да, Леша! Его тоже нет, он где-то на войне… Его мать живет здесь. А вы что… его бывший товарищ?
— Да, дружили в детстве.
— Вот как? Да вы заходите, заходите… — и она потянула военного в комнаты. Ручка у нее была нежная, красивая, и суровый боец гражданской войны сконфузился.
Валя кокетливо запахивала халатик, бросала на военного лукавые взгляды и нежно щебетала. В три минуты она рассказала, что учится в театральной студии, живет в той комнате со старушкой преподавательницей студии, а в другой комнате живет Настасья Ивановна Талакина с одной работницей, а одна комната пустует, что вообще страшновато жить в квартире, где нет ни одного мужчины, и почему бы товарищу с двумя шпалами в петлицах не занять эту комнату.
Не успел Скворцов опомниться, как Валя, накинув что-то пестрое, кокетливо взяла его под руку и повлекла в домком. Много атак видел батальонный комиссар, но такой энергичной и… гм… приятной атаки еще не переживал.
При виде подтянутого, хмурого военного сонная управдомша проявила признаки оживления:
— Комнату? Да, пожалуйста. Это мы враз оформим, — и взялась сама получить ордер в райсовете.
Бывший Митька Идолище, ныне батальонный комиссар Дмитрий Иванович Скворцов, вернулся в Марьину рощу.
Стояла золотая осень или бабье лето, кто ее разберет?
Маленькая, кокетливая Валечка закружила, завертела, завязала в узелок большого, хмурого Дмитрия Ивановича Скворцова. Когда он впервые принес ей десяток груш, Валя так чудесно смутилась, вскинула на батальонного комиссара восхищенные глаза и пролепетала:
— Это мне?
— Вам, вам… конечно. Это же пустяки…
Груши стали прибывать все чаще и чаще. Потом Валя сказала:
— Ну что вы, Митя, все груши и груши…
Тогда вместо груш появились разные милые пустячки, и батальонный комиссар прочно стал Митей. Он ходил с Валей на какие-то спектакли, в какие-то студии, но смотрел не на сцену, а на нежный профиль спутницы. Затем как-то само собой получилось, что они зашли в загс, и Валя стала не Кутырина, а Скворцова. Пестрые тряпки были перенесены в пустую столовую, где в углу грустил чемодан-сундучок, и, надо сказать, очень оживили унылую, неприбранную комнату. Потом в комнате появилась двуспальная кровать с блестящими шарами, рыночный стол накрылся чем-то пестрым с кистями, а узкая кушетка спрятала свои зловещие пружины под горой подушек и подушечек разных форм и размеров. Скучная, прокуренная комната заполнялась запахами разных женских штучек и томного «Ориган», который уже продавали на всех углах в пробирочках. Считалось, что «Ориган» — контрабандный, а в действительности делала его в Пятом проезде Марьиной рощи предприимчивая коопартель, которая получила в аренду бывшую шоколадную фабричку Ливанова.
Пошла фабрика. Хоть и без Ивана Гавриловича, а пошла. Не вдруг появилось сырье, не сразу отремонтировали поношенные «Штандарты», с натугой, понемногу, а все же восстановили чулочное производство.
У Марфуши — дела выше головы. План выполняй, учениц учи, в завкоме поручений тьма. А учеба? А комсомол? На все времени не хватает. А должно хватить! Обязывает комсомол и учиться, и учить, и работать примерно. Как быть? Стал у Марфуши сон совсем коротенький, а чтобы куда пойти, и думать нечего: по минутам дни расписаны и надолго вперед.
