Пошла фабрика. Хоть и без Ивана Гавриловича, а пошла. Не вдруг появилось сырье, не сразу отремонтировали поношенные «Штандарты», с натугой, понемногу, а все же восстановили чулочное производство.
У Марфуши — дела выше головы. План выполняй, учениц учи, в завкоме поручений тьма. А учеба? А комсомол? На все времени не хватает. А должно хватить! Обязывает комсомол и учиться, и учить, и работать примерно. Как быть? Стал у Марфуши сон совсем коротенький, а чтобы куда пойти, и думать нечего: по минутам дни расписаны и надолго вперед.
А как-то вечером пришла в завком заплаканная Настасья Ивановна, Марфуша убежала на минутку с совещания.
Настасья Ивановна плачет-заливается, но слезы эти добрые.
— Сын приезжает, Марфуша! Радость-то какая! Леша мой!
— Очень хорошо, тетя Настя, ведь я вам говорила…
— Хорошо, хорошо, голубка, да где мне его устроить?
— Да у себя же, тетя Настя, где же еще?
— А ты?
— А я?.. Что ж, я в общежитие пойду… А то за занавеской. Мне, тетя Настя, сами знаете, немного надо.
— Ну добрая, ну родная! Дай обниму тебя, славная моя!
Потом, после совещания, вспомнила об этом Марфуша. За занавеской? Неудобно, молодой человек, и тетю Настю стеснишь. Не годится. Переселилась Марфуша в общежитие. А всего имущества: два платьишка, бельишко, да книжек пачка. Молодость…
— Ваня, к тебе пришли.
— Попроси сюда, мама.
— Не хочет. Просит выйти к нему.
Ваня Федорченко накинул куртку и, прихрамывая, вышел на крыльцо. Осенний дворик расцветился яркими красками, перед зимним умиранием природа щедро расходовала свою палитру. У палисадника стояла посеревшая от дождей скамейка. На ней сидел человек, задумчиво шевеля ногой желтые и багряные листья; потрепанный пиджачок, брюки с бахромой, нечищеные ботинки. Желтоватое лицо, вялые движения, кривая улыбка.
— Не узнал, Ваня?
— Узнал. Здравствуй, Володя.
— Однако… У тебя зоркий глаз, — с усмешкой сказал Жуков. — Никто не узнает, ты — первый.
— Пойдем в комнату, мать чаем напоит.
— Ты думаешь, я голодный?.. Впрочем, это неважно… Я на минуту. Ищу мать. Она переехала, в доме живут новые люди, какие-то рабочие, не знают… Тебе не известно, где мать?
— Случайно известно. Живет она в квартире, где прежде жили Кутырины.
— Это в тиховском доме?
— Именно… Но ты расскажи, как живешь, где пропадал эти годы…
— Живу? В общем, как все, по курсу дня… А пропадал… на фронтах, потом в провинции… Ну, я спешу, прости. На днях зайду, поговорим.
Ладонь у Володи была влажная, и после пожатия Ваня вытер руку.
— Мама! Это я, Володя!
— Вот интересно! Явление второе: те же и сын. Это хорошо, что ты жив. Я все время была уверена, что мой сын уцелеет, несмотря на эти… как их… фронты, болезни… Садись, друг мой. Угощать, к сожалению, нечем… Ужасные времена! Этот нэп меня совсем подкосил, друг мой… Вместо мамы ты застаешь развалины Карфагена. Я очень постарела, правда?
— Не очень. Даже, пожалуй, совсем не постарела.
— О, ты мне льстишь, друг мой! Увы, это не так. Я вижу, вижу, что постарела и устарела. Классическое искусство сейчас не в почете. Сейчас в моде конструкции и трапеции. А я не могу на трапеции, я не так воспитана, чтобы на трапеции, я — драма, а не цирк! По-моему, Островский тоже не мог бы на трапеции. А они говорят: мог бы, но не догадывался. Ты понимаешь, что это уже принципиальное расхождение? И потом дантисты запрашивают немыслимые цены. Откуда я возьму такие бешеные деньги? Я ему говорю: «У меня сломался протез, я прошу просто починить его, сварить, как это по-вашему». А он говорит: «Мадам, ваш протез совершенно не годится, он, извините, выпрыгивает у вас изо рта, надо делать новый». Нет, ты видел такого нахала? Я говорю: «Какое вам дело, как ведет себя мой протез? Ваше дело его починить». Он пожимает плечами: «Немыслимо, мадам, он выношен и вообще не годится». Я пожелала ему всего недоброго, пошла к другому, к третьему, — все как сговорились, твердят: надо делать новый. «Сколько же это стоит?» — спрашиваю и чуть не падаю в обморок от цифры… Что же ты думаешь? Я его сама починила, вот смотри: вжяла две ниточки, прошверлила дырошки, пропуштила нитошки, швяжала и — вуаля! — ношу до сих пор, а дантистам — нос! Правда, дикция неважная… Вот из-за дикции и трапеций пришлось отказаться от лекций в студии. Впрочем, всё равно студия на ладан дышала… Сейчас я служу искусству на более скромном поприще, но зато ни трапеций, ни дикции от меня не требуют. Ты хочешь, наверно, знать, что я делаю? Я, мой друг, числюсь по штату костюмершей, но, разумеется, помогаю молодежи своими советами… Да, а как ты? Я ведь ничего о тебе не знаю. Может быть, ты даже женился?
— Было, но прошло. Так, пустяк, мимолетное…
— Ты трезво смотришь на жизнь. Это меня радует. А то кругом, знаешь, я только и наблюдаю любовные трагедии. Например…
Володя рассеянно слушал монолог матери, и в памяти назойливо стучали строчки: «Природа к осени дождливей, а люди к старости болтливей».
— …у нас в квартире: она — девочка с задатками, недурна собой, с изюминкой, а он — комиссар из пролетариев, препротивный, колючий, смотрит как волк. И, представь себе, живут… Говорят, что ле контраст се туш… Может быть, хотя я не верю.
— Как ты попала сюда, мама?
— Что это значит — попала? Меня пригласили! Вот эта самая Валечка, которая с комиссаром. Девочка нуждалась в поддержке, в руководстве. На кого ей опереться? На кухарку Настасью? Та только и бредит своим сыном, каким-то Ванькой. Вот будет еще один экземпляр в нашем зверинце!.. Ах, боже мой, я с тобой болтаю, а мне давно пора идти! Вот что, милый друг, я тебе оставлю ключ, если ты вернешься раньше десяти…
— Не надо, мама, я не собираюсь жить у вас.
— Тем лучше, тем лучше, друг мой! Жить в таком окружении, знаешь, совсем не легко, нужно иметь силу, выдержку. Но я тверда, я горда, я помню, кто я и кто они… Кстати, мой друг, как поживает наш любезный Николай Иванович?
— Николай Иванович? Кто это?
— То есть, как кто? Твой начальник!
— А… а… черт его знает! Ведь сколько лет прошло, как я с ним не виделся.
— Да, да, я совсем забыла, что ты куда-то уезжал, что-то делал.
— Я…
— Впрочем, это все позади, и очень хорошо, что позади… Однако иногда жаль… Мы были моложе… Ну, я спешу, спешу! Ты не знаешь, мой друг, как трудно сейчас работать: дисциплина, придирки, всякий норовит показать свою власть… бр-р! Ах, я опаздываю! Прощай, мой сын. Прими благословение любящей матери. О ревуар, заходи!
Вечерело. Леша Талакин вымылся у крана в пустой кухне и по военной привычке крепко растирал шею полотенцем, когда в кухню вошел высокий человек в ночной рубашке, галифе и в сапогах. Он повесил на гвоздь полотенце, подошел к крану, бегло взглянул на Лешу. Остановился, всмотрелся, неуверенно спросил:.
— Талакин?.. Леша?
— Батюшки! — воскликнул Леша. — С того света! Митя! Друг!
Расцеловались, хлопали друг друга по плечу, восклицали, радостно смеялись.
— Пойдем ко мне, — сказал Митя. — Что же на кухне-то? Ну, смелее, смелее, — он запнулся и добавил тише: — Жены нет дома, я один. Заходи.
— Две шпалы, — говорил Леша. — Ах, молодец, Митя!
— Завидуешь, старик?
— По совести, завидую немного. Мне не повезло.
— Значит, ты считаешь, что нет шпал, значит не повезло?
— Не то. Демобилизовали. А я, Митя, привык к военной службе. Сколько лет? Шестнадцатый, семнадцатый… до двадцать третьего. Старик уже. И вот на гражданке после стольких лет службы.
— Что ж так, Леша?
— Случилось одно дело.
— Рассказывай.
— Неинтересно, склока.
— В армии? Склока?
— Собственно, дело было в прошлом году, в гарнизоне, в Средней Азии. Не поладил с начальством.
— Не поладил? Разве в армии есть такое выражение? А дисциплина?
— В том-то и дело… Словом, сошелся я с одной девушкой. Прожили год или около того… Приехал новый командир, стал за ней ухаживать. Ну, я не стерпел, говорю: «Нехорошо, товарищ начальник, она мне как жена». Так куда там! Тоже член партии, а замашки барские. Я — в ячейку. Долго не разбирали мое заявление, а когда послали меня в экспедицию, заочно исключили из партии.
— Вот как? Жаловался?
— Писал, ответа не получил. Одна надежда у меня, Митя, на ЦК.
— Подал жалобу?
— Собираюсь.
Батальонный комиссар вздохнул:
— Может быть, с этого надо было начинать, да нельзя, сам понимаю, особенно военному человеку… А как она? Как твой обидчик?
— Не знаю. Услали меня в другую часть, недавно демобилизовали.
— Та-ак… Работаешь?
— На военную службу мне пока нельзя, а на гражданку не хочется.
— Почему?
— Противно, Митя. Посмотри, что кругом делается: недобитки вылезли, торгуют. Что же, Митя, все к прошлому идет?
— Глупости говоришь. Я тоже сперва так думал. Это, брат, накипь, она всегда поверху плавает. А ты уже ослаб, распустился?
