— А мне это неизвестно, по-твоему?
— Зачем же ты издеваешься над ними?
— Как ты любишь громкие слова! — сказал он, хотя и знал, что она их не любит.
— Тяжело, Витя, замечать все это. Теперь уже будут оскорблять и вольно, и невольно.
Виктор взял в руки газету, но Женя видела, что он не читает.
— Вот уже попадаются стихотворцы, — продолжала она, — которые жалеют этих обездоленных, одиноких: «Ах, бедные, что с вами будет! Вас так много, а приласкать некому!» Схватила бы я такого за шиворот и встряхнула бы так… Боже мой! Ему неважно, как спасала его женщина, как перетаскивала на себе под бомбами, неважно, что она создала за эти годы и еще будет создавать. Он только свысока жалеет, что мужей нет, женихов. Да ты молчать должен об этом, пиит несчастный, уважать чужое горе!
— Ты же сама говоришь, что надо жалеть.
— Уважать! Ценить! Вот что надо! Понимать! А со своим горем женщина справится и без вашего лицемерного сочувствия, за которым ах какое самодовольство скрывается: петух в курятнике! Боже, что еще будет! Сколько унижений… Но я прошу тебя, Витя, если и ты когда-нибудь захочешь… оскорбить, вспомни, что и я женщина и что восемь лет назад я осталась с тобой, маленьким…
Витя никогда не помнил, чтобы она плакала, даже тогда, в тридцать седьмом. А теперь она захлебывалась от слез, и Витя знал, что она плачет не о себе.
— Что ты, что ты! — зашептал он вставая.
Женя сделала над собой усилие и перестала плакать. Сняв с головы косынку, она приложила ее к лицу, потом порывисто отняла ее.
— Женщины останутся такими же, как были, — сказала она, — и будут по-прежнему охранять вас.
От горестных мыслей Женю отвлекала работа. Это у нее, по крайней мере, останется. Не нужны ей крохи внимания, нельзя жить только этим. У нее своя дорога. И в большой картине, первой и, может быть, последней в ее жизни, она чувствует свое спасение.
Да, когда-то мечталось, но сбыться не могло. Женя рано вышла замуж. Артемий Павлович, кажется, не очень верил в ее способности. Он не говорил ей это, но она чувствовала. Его авторитет был так силен, сам он был настолько умнее, образованнее, выше Жени, что ей и в голову не приходило при нем как-то утверждать себя. Тринадцать лет разницы между ними, его значение в обществе и громадный опыт, — что значили перед этим ее мечты, ее артистические попытки? Ей оставалось только удивляться, как он, окруженный интереснейшими женщинами, выбрал именно ее, — поражаться, а не бунтовать. И сил не хватило бы, и смелости. А время мчалось с удивительной быстротой, как бывает у счастливых… Оказывается, и в горе оно бежит так же быстро.
Потом началась нужда и необходимость взяться за то, что ближе, чтобы спасти Витю и себя. И только теперь она отважилась… Но еще в эвакуации сюжет картины вставал перед Женей во всех подробностях…
И вот плод двухлетних ежедневных усилий, потому что, работая урывками, Женя не пропускала ни одного утра, чтобы хоть ненадолго «припасть» к своему холсту, — хорошо ли, плохо ли, но картина закончена, и больше уже ничего прибавить нельзя. Предел, Женин предел, достигнут. И она не верит, что это произошло, хотя картина — вот она, перед нею.
…При свете зимнего ненастного утра видны две закутанные фигуры: не старая еще женщина и мальчик-подросток. Женщина в ватнике и в платке; она идет на работу — вдали видны заводские трубы, но их может и не быть; сын — в школу. Скоро они разойдутся в разные стороны.
Лицо женщины страдальчески сурово; сын пытливо всматривается в нее.
Знает ли она? Он-то знает: вчера приходил почтальон и принес извещение и велел подготовить к этому мать. Сын не показал ей извещения, но соседки видели почтальона: они могли сказать.
Знает или нет? Картина так и должна называться: «Знает ли она?» Вся суть здесь в выражении лиц.
Эти двое — мать и сын — глубоко любят друг друга. Между ними духовная близость, чувствуется забота друг о друге. Особенно в глазах мальчика. Жене удалось это выражение. Витя никогда не смотрел на нее так.
Она долго сидела у мольберта и не заметила, как вернулся Виктор. Он впервые увидал картину и смотрел во все глаза. Но его удивленное восклицание: «Здо́рово!» — хоть и обрадовало Женю до сердцебиения, все же не могло восстановить равновесия между ними. Витя был тщеславен. Она не хотела, чтобы он любил ее за таланты, заслуги, за то, чем могут восхищаться другие. Ведь этот мальчик на картине уважал и любил свою мать — простую женщину — за одну ее душу, за любовь к нему.
Витя спросил, как называется картина. «Здо́рово!» — сказал он опять.
— А она знает?
— Может быть, — ответила Женя.
— Как? И тебе это не известно?
— Нет, если говорить откровенно…
Витя все еще смотрел на картину. Потом сказал:
— Она знает, я уверен в этом. Только оберегает его.
И он посмотрел на Женю глазами того мальчика.
Глава двенадцатая
ШАГ ВПЕРЕД
Пришел сентябрь, начались занятия. Для Коли учебный год начался бурно. В конце месяца, в один из редких теплых дней, он возвращался из университета в самом противоречивом состоянии духа.
Он не спешил домой. Родители еще не вернулись из отпуска. В первый раз уехали без него. Сегодня пришла от отца открытка с чудацкими домашними словечками. И подписался он: «Ялок старший» — от конца к началу.
Город принадлежал студентам, молодежи, у которой все впереди. Со своим волнением и общностью переживаний (они держались стайками, но каждая походила на другую) они придавали улицам праздничный облик, вид буйного цветения. Няни, матери с колясками, малыши, неуклюже, но смело отправляющиеся в путешествие от одной скамьи к другой; дети постарше, щебечущие и резвящиеся, — все это также украшало город и имело тот же смысл, что и небо, зелень, деревья.
И под стать этому были солнечные блики в воде. Без этих сверкающих переливов не так было бы заметно все другое.
За городом уже осень, по ночам холодно, быстро темнеет даль. А на зеленых городских улицах днем по-весеннему тепло, какая-то новая свежесть появилась в воздухе.
Афиши! Открытие сезона. Концерты, спектакли…
Коля шел и думал. Как всегда, бормотал стихи, соизмеряя ритм собственными шагами. Теперь он уже твердо знал, что поэзия — дело его жизни.
Он думал и об Андрее Ольшанском, с которым он в последнее время сошелся. Андрей сам, видимо, тянулся к нему, но скоро, досрочно окончив училище, он уезжает в Туву, чтобы не оставаться в Москве. Он живет теперь у отца, где сохранилась его комната, она же — мастерская. Формально он не развелся с Ниной, но по его словам можно понять, что все у них пошло врозь и ничего не поправишь. Андрей сам не хочет поправлять: он измучен.
Вот еще парадокс. Андрей не из робкой породы. И в искусстве, например, стоек: ни на какие компромиссы не пойдет. А вот в собственных чувствах к женщине не мог разобраться.
По словам Андрея, единственным его утешением была последняя работа, которая заняла почти год. Он обещал показать ее Коле, но до сих пор не показал.
— Ну вот, а я уже уходить собирался.
В передней с вещевым мешком за плечами стоял Битюгов.
— Не суетись и ничего не готовь. Я из гостиницы. Пришел проститься. С нашего вокзала и уезжаю.
— В Одессу? — наобум спросил Коля.
— Одесса — это с Киевского, забыл, что ли? А еду я на Крайний Север.
Лицо Битюгова не то что загорело, а как-то почернело. Губы запеклись, он их часто облизывал… И словно пылью были покрыты волосы у лба и висков.
— В Одессе я теперь не нужен. Еду в Воркуту — вот куда.
Значит, раньше он все-таки думал, что Оле понадобится теплый город.
Чтобы не молчать, Коля сказал:
— Володя Игнатов — помните его? — всегда вспоминает вас. Особенно один разговор.
— Это о чем же?
— О гуманизме.
— А! Это по-разному понимать можно. Что же он теперь? Учится?
— Да. Хочет быть педагогом.
— Стало быть, эстафету передаю, — невесело усмехнулся Битюгов.
«В чем он изменился? — думал Коля. — Постарел? Нет, скорее, огрубел. И похоже, что сам себя таким сделал».
— Ну, значит, передай привет. Отец у тебя — редкая личность, Коля. Большой ученый. Ты должен гордиться им.
— Я и горжусь. Но папа для меня прежде всего человек.
— Это само собой…
Слова давались Битюгову с трудом.
— Как же, Семен Алексеевич, Воркута, — нерешительно начал Коля, — там, наверное, очень трудно?
— Да нет, в этой Одессе было труднее.
И опять он тяжело замолчал.
Видно было, что им владеет одна мысль, одно чувство, и это гонит его на Крайний Север, как гнало в последние годы войны, прямо в огонь. «Отчаянная голова, — рассказывали о нем фронтовики-однополчане, — летел навстречу смерти, а она его не брала».
