Люди слезли с подвод, и тотчас началось оживленное движение. Распрягли лошадей и, напоив их, отводили попастись на траве, набирали, звеня ведрами, холодную воду из криницы, тащили с откоса охапки кукурузныхбудыльев на подстилку, чинили упряжь, поправляли разболтавшиеся повозки. Женщины занимались детьми, умывали их и, вынув из кошелок и торбочек остатки запасенной еды — черствый хлеб, твердый сухой сыр, пожелтевшее масло, — кормили их. Спорили из-за лучшего места около подводы, вспоминали давние обиды, препирались, мирились и все хором проклинали Гитлера.
Юдл Пискун слез с подводы последним. Он долго кряхтел, пока выпряг наконец лошадей, потом, скрючившись, медленно опустился на дышло.
— Что с тобой? — спросила жена, волоча к подводе ворох кукурузных будыльев.
— Ох… Нехорошо мне, — весь перекосившись, простонал Юдл. — Постели мне, я лягу…
— С чего это вдруг? — растерянно посмотрела на него Доба.
— Поясница… поясницу ломит. Еле сижу… Постели мне… я лягу…
— Сейчас, сейчас… — Торопливо, боясь, как бы Юдл не раскричался, Доба разровняла сваленные около повозки будылья, постелила рядно.
Когда Юдл улегся, она укрыла его старой буркой.
— Съешь чего-нибудь? — спросила она, стоя над Юдлом со скрещенными на груди руками.
— А?… Даже и не знаю, — прохрипел тот слабым голосом.
— Да чего уж, сейчас подам.
Пока Доба возилась с Юдлом, Зелда успела накормить детей. Затем она сняла с подводы узлы с одеялами и подушками, развязала, хорошенько вытряхнула их и устроила под тополем одну постель для всех сразу.
К вечеру повеяло прохладой и сыростью. Едва Зелда уложила Шолемке, как забрался под одеяло и Курт, пожелавший захватить местечко ближе к Зелде. Началась возня, толкотня, борьба, — раз так, то и Тайбеле, и Эстерке, и Шмуэлке — все дети захотели лежать рядом с мамой. Зелда пыталась угомонить их — ничего не помогало. Тогда она взяла к себе спящего Шолемке, и все успокоились.
Вскоре подошла и Доба со своим узлом.
— Ну, как он себя чувствует? — спросила Зелда. — Спит.
— Вот и хорошо. Говорят, болезнь сном проходит.
— Дай бог. Он ведь и раньше был не из силачей. А теперь и вовсе никуда.
— Ничего удивительного, — сочувственно откликнулась Зелда.
Мимо проходил Хонця. Остановился, прислушался.
— Что случилось? — спросил он устало. — Где Юдл?
— Да вот плохо ему, — пожаловалась Доба, — Поясницу схватило. Лег, спит.
Хонця промолчал. Пробираясь между разостланных вокруг ряден и одеял, он пошел к своей подводе: оттуда, из темноты, доносился молодой, звонкий голос Нехамки.
Юдл, лежа под буркой, с затаенным дыханием прислушивался к каждому звуку. Услышав, как Хонця спрашивает о нем у Добы, он вздрогнул. Правда, Хонця тут же ушел, но Юдл уже не мог успокоиться. Зачем Хонця спрашивал о нем? Что ему нужно? А что-то ведь нужно было… Иначе бы он не спрашивал… Неужели догадывается? Юдл даже вспотел, когда подумал со этом. Замер и долго боялся пошевельнуться. Гомон постепенно стихал, и вскоре слышен был только протяжный, свистящий храп усталых людей.
Табор спал.
Глава двенадцатая
С первыми проблесками рассвета Хонця был на ногах. Переходя от подводы к подводе, он хриплым, простуженным голосом будил людей, торопил в дорогу: сегодня еще надо успеть к парому и переправиться на другой берег.
Закоченевшие от ночного холода, недовольные, что их вырвали из сладкой предутренней дремы, люди вылезали из-под отсыревших одеял, старых тулупов и бурок и, с трудом разминаясь, шли запрягать лошадей. Женщины потеплее закутывали плачущих детей, увязывали вещи, снова складывали их на подводы.
Доба, — ноги, спина, голова — все у нее так болело, что на свет не хотелось смотреть, — поднявшись, первым делом пошла проведать мужа. У подводы его не оказалось. «Слава богу, обошлось, — с облегчением подумала женщина. — Раз встал, значит, ему полегче. Пошел, должно быть, к лошадям».
Но вот уже все остальные упряжки были готовы, можно было трогаться, а Юдл не появлялся.
«Чего он там копается», — недоумевала Доба.
Она стала пристально вглядываться в туман, поднимавшийся над соседним лужком, но сумела различить лишь смутные тени двух лошадей. Юдла около них не увидела. «Может, ему там снова стало плохо», — встревожилась Доба и пошла к лошадям. Юдла там не было. Не зная, что и думать, она непослушными пальцами распутала лошадей и погнала их к табору.
Додя Бурлак, Шия Кукуй, Риклис и другие возницы стояли с кнутами в руках и, недовольные, ждали. Хонця спросил:
— Где Юдл?
— На лугу его нет… — ответила Доба, растерянно глядя на окружающих. Ей казалось, что они что-то знают, но не хотят ей сказать. Те, однако, знали ровно столько, сколько она сама.
— Да-а, — протянул Додя Бурлак. — Вот так история. И никто ничего не слышал, не видел…
— Нет, я слышала, — отозвалась Зелда. — Я слышала шум на дороге, топот — Курт закашлялся и меня разбудил. Шло войско, большое войско. Может, Юдл с ними ушел, с военными, — прибавила она.
— Вы думаете?
— А ведь вы говорили, что Юдл заболел, — недоверчиво поглядел на Добу Хонця.
— Да вот… жаловался, что поясницу ломит…
— Тогда как же он мог уйти?
— Господи, откуда я знаю…
— Да-а, история… — задумчиво повторил Додя Бурлак.
С минуту все стояли молча, ломая голову над этой историей, но так ничего и не придумали.
— Ну, хватит, — хмуро проговорил Хонця. — Нечего время терять. Садитесь на подводы и поедем.
— А я? — взмолилась Доба. — Без него? Как я без него поеду?
— Так чего вы хотите? Здесь, что ли, останетесь?
— Ну а что же мне делать? Как ехать, если я не знаю, что с ним и куда он делся…
— А если останетесь, так узнаете, да? — бросил ей Хонця, стараясь сдержать раздражение, и быстро пошел к подводе, стоящей возле колодца. Другие тоже направились к своим подводам. Одна Зелда осталась около Добы.
— Пойдем и мы, — сказала она мягко, подхватывая Добу под руку. — Не мучайте вы себя. Могу побожиться чем хотите, что мы его найдем у переправы. Скажите сами, ну куда еще мог он уйти? Те вот, что здесь проходили, взяли его с собой, попросили, должно быть, показать дорогу… Наверняка так оно и было. Вот увидите, он будет нас ждать у парома…
— С первого дня никакой жизни от него нет, — пожаловалась Доба, — только горе и горе…
Охая, она влезла на подводу. Дети, давно уже сидевшие посередине, на сыроватом от рассветной росы рядне, ежились и жались друг к другу. Было холодно. Солнце только-только выглянуло из тумана и еще не грело. Зелда, с Шолемке на коленях, примостилась спереди, там, где раньше сидел Юдл Пискун, и дернула вожжи. Лошади, дремавшие с опущенными головами, вздрогнули, подняли уши и неохотно тронулись в путь.
Шли воинские части. Из окрестных сел и хуторов и из дальних местечек сюда стягивались и вливались в общий поток фуры, арбы, мажары с беженцами. Все повозки скрипели под непомерным грузом. Некоторые по-цыгански были покрыты старыми домоткаными коврами, пестрыми плахтами, иные — брезентом. И отовсюду слышались стоны старых людей и плач ребятишек. В стороне от заполненной народом дороги со скрежетом двигались колхозные тракторы, тащившие за собой новые жатки. Вперемежку с колхозными повозками ехали военные с фуражом, с полевыми кухнями, санитарные машины, передвижные радиостанции и небольшие фургончики с ранеными. По ярким пятнам крови, которые проступали сквозь бинты на головах, плечах и свисающих ногах, видно было, что раны совсем свежие. В этом столпотворении бурьяновцы все же держались вместе. Подводы шли впритык одна за другой, и наконец, уже далеко за полдень, поднявшись на гору, бурьяновцы увидели внизу широко разлившуюся реку.
Берег был черным от людей, осаждающих подход к парому. Шум стоял невообразимый.
Бурьяновские подводы остановились немного в стороне, и Хонця пошел на разведку. Сидя на высоком возу, Доба и Зелда вглядывались в толпу, гудящую словно огромный улей, надеялись — а вдруг покажется Юдл. Внезапно раздались испуганные крики:
— Парашютисты!.. Парашютисты!..
Еще ничего не понимая, женщины увидели Хонцю, который изо всех сил бежал назад. Лицо у него было бледное, рот широко раскрыт, в глазах застыл ужас.
— Что случилось? — крикнула Зелда, испуганная его видом.
— Немецкие парашютисты… На том берегу… Дорога — перерезана…
— Отец! Тату-у!.. Сюда!.. Скорее… — кричала Нехамка со своей подводы.
Но Хонця вдруг остановился. Подняв седую голову, он смотрел в небо. Там, вырвавшись с оглушительным ревом из-за гряды туч, летели три бомбардировщика. Летели низко, как будто знали, что им ничто не угрожает. Сохраняя боевой порядок, они неслись прямо к парому. Паром, полный счастливцев, которым удалось пробиться и погрузиться на него, был посередине реки. Мгновение — и бомбардировщики настигли его. Еще мгновение — и все вокруг дрогнуло от ужасающего, леденящего душу взрыва. Тотчас отовсюду послышались отчаянные крики, вопли женщин и детей. Все, что было на берегу, стремительно хлынуло прочь от реки. Телеги наезжали одна на другую, сцеплялись колесами, сталкивались задранными дышлами; шоферы без умолку сигналили протяжными тревожными гудками, моторы ревели, возницы, чертыхаясь и щелкая кнутами, яростно стегали лошадей, а лошади, с испуганным ржанием, дико взбрыкивали задними ногами или становились на дыбы, метались из стороны в сторону…
