И, почувствовав эти ее слезы, Ваня положил другую руку на ее плечо и проговорил взволнованно:
— Позвольте, я теперь вспомнил, что ведь вы же приезжали в мой дом к этому самому Дивееву… Вот теперь только я это отчетливо вспомнил! Приезжали вместе с вашим мужем, — помню! И тогда как раз был у меня на верхнем этаже Илья, когда вышел из больницы… Алексей же Иваныч и другие… несколько человек их было, — в нижнем этаже… А теперь вы куда же шли?
— Никуда, — ответила Наталья Львовна.
— Ни-ку-да?.. Как же так «никуда»? — пробасил Ваня удивленно и даже обеспокоенно: ведь только что вспоминал он пансион доктора Худолея, открытый в его доме года три назад для психически неуравновешенных.
— Никуда, — повторила она. — В гостиницу — это все равно, что никуда.
— Ну и где, — позвольте, — где же вы постоянно живете? — совершенно недоуменно спросил Ваня.
— Нигде! — с большою ясностью в голосе и в глазах ответила она, все еще держась за руку Вани.
Она ничего не добавила больше, она только смотрела в лицо Вани, и этот многоречивый взгляд ее Ваня понял.
— Знаете ли что? — сказал он тоном человека, принявшего твердое и единственно нужное решение. — Вам необходимо отдохнуть, а в гостинице кто же там около вас будет? Только чужие люди. Поедемте в тот дом, где вы были, — в мой дом, только на верхний этаж, а в нижнем — там опять поселились идиоты. Там отдохнете с мыслями соберетесь… Чаем вас напою… И знаете, что еще? Портрет ваш набросаю углем на холсте: пальцы у меня работать еще могут… А? Поедете?
Наталья Львовна ничего не сказала. Глаза ее вновь переполнились слезами, только слезы эти были уже другие слезы. И Ваня, оглянувшись в сторону гостиницы, к подъезду которой извозчичий экипаж привез кого-то, крикнул зычно:
— Извоз-чик!
Они стояли укрыто от тех, кто шел по тротуару. Тут на улицу выходил подъезд большого двухэтажного дома; но если бы и не было этого, Наталья Львовна все равно не в состоянии была обратить внимание на проходивших мимо. Но она не разглядела и лица извозчика, который повез ее в дом Вани, не заметила и того, какого цвета были его лошади. Она глядела только на того, кого как бы подарила ей судьба.
2
Ваня шел из своего дома после того, как провел с полчаса в беседе с главою семьи, поселившейся в его нижнем этаже, а беседа эта была совсем не из приятных.
Дела какого-нибудь в области живописи искал Ваня с первых же дней по приезде сюда, так как картин продать было здесь некому. Тут был музей и при нем небольшая картинная галерея, но для нее были сделаны когда-то покупки нескольких картин известных художников, между ними и две картины Алексея Фомича, но для покупки других и теперь, во время войны, и тут же после падения царской власти, у музея, как сказали Ване, не было «надлежащих средств».
Представилась только одна возможность: написать занавес для небольшой театральной сцены в новопостроенном купеческом клубе, причем тема для занавеса была там своя: пролог сказки «Руслан и Людмила». И занавес на эту тему был уже написан учителем рисования здешней гимназии, взявшим за свою работу не так дорого; но этот художник все свое внимание обратил на русалку, которая «на ветвях сидит». Его русалка не сидела, а лежала, заняв собою половину занавеса, так как оказалась очень толста и велика ростом. Художник, не имея для русалки более подходящей натуры, написал ее со своей жены, дамы весьма дородной. Это обстоятельство очень озадачило членов хозяйственной комиссии клуба. Одни из них сомневались, чтобы возможны были вообще такие сверхдородные русалки; другие недоумевали, на чем держалось такое исполинское тело, так как каких-либо очень толстых и потому крепких сучков под ним не было; третьи утверждали, что висеть такому занавесу в театральном зале клуба даже как будто и зазорно, что клубная русалка вредно будет влиять на воображение не только подростков обоего пола, но и зрелых людей, отцов семейств. Занавес решительно забраковали, автору его ничего не заплатили и только оставили ему в утешение холст, так как холст был клубный.
Новый занавес, на котором были бы и дуб зеленый и кот ученый, русалка, такая воздушная, чтобы действительно могла сидеть на ветвях, и взялся написать Ваня, обещав, что русалка его будет полузакрыта листьями дуба, почему и смущать никого собою не станет.
Получив холст, Ваня в этот день с утра весь погрузился в расчерчивание его углем, придерживаясь заказа, сделанного красками, но кое в чем его и дополняя, когда вдруг донеслась до него из нижнего этажа через пролет деревянной лестницы затяжная и вполне самозабвенная старая песня. Пел ее жилец его, отставной военный, у которого оказался голос очень неприятного тембра да еще и с завываниями.
Жилец пел о каком-то вине «крамбамбули»:
Крам-бам-були, отцов на-след-ство,
Питье любимое у-у нас,
И у-у-тешит такое сред-ство.
Когда взгрустнется нам подчас.
Тогда мы день и ночь
Готовы пить крам-бам-були,
Крам-бам-бам-бам-були,
Крамбамбули!
Тут старик сделал небольшую паузу, — должно быть прошелся по комнате, — потом запел снова:
Когда-а-а мне из-меняет де-е-ва,
Недолго я о том гру-у-щу-у:
В при-па-адке пра-ведного гне-е-ва
Лишь проб-ку в потолок пущу!
Тогда всех дев хоть черт бери,
Тогда я пью крамбамбули,
Крам-бам-бам-бам-були,
Крамбамбули!
Ваня как раз в это время определял место на холсте для своей девы-русалки, которая по его замыслу должна была прельщать собою публику зрительного зала, и отношение старика внизу к его деве и ко всем вообще девам прозвучало как нельзя более некстати, но он думал, что песня уже окончена, однако, выдержав паузу, жилец его завыл дальше:
Когда-а случится мне заехать
На грязный посто-я-ялый дво-ор,
То, не садясь еще об-е-едать,
Я к рюмкам обра-щаю взор…
Тогда Ваня оставил занавес и спустился вниз.
Епимахов встретил его широко открытым ртом и вопросительными глазами.
— Вы что это распелись, как какой-нибудь соловей курский? — грянул Ваня.
Небольшое подвижное лицо Епимахова собралось в льстивые складки, и в глазах услужливая веселость.
— Удовольствие вам имел намерение доставить, Иван Алексеич, — удовольствие! — заговорил он. — Песня эта старинная, правда, да ведь она военная, гусарская, а вы давно ли с фронта. Вот я и подумал: дай-ка спою, а Иван Алексеич послушает и мне спасибо скажет!
— Спасибо-о?.. Как же!.. Держите карман! — рокотнул Ваня, но это не смутило Епимахова.
— Не нравится вам эта, я могу другую, посовременнее: юнкерскую!
И, как ни в чем не бывало, начал с большим подъемом:
Ура — нашили мы шевроны,
Переме-ни-ли тем-ля-ки-и,
И уж кор-нет-ские по-го-о-о-ны-ы
Не-да-леки, недалеки!
Ваня насупился и отчеканил громко и раздельно, чтобы перекричать певца:
— Пре-кра-ти-те обезьянство!
Епимахов как бы растерялся, но тут же подвижное лицо его приняло недавнее льстивое выражение, и он как бы пролепетал просительно:
— А в преферансик, а? Сыграем втроем, — вот жена с базара придет, а?
— Нет! Это черт знает что такое! — совершенно возмутился Ваня. — Вы пьяны, что ли?
— С удовольствием, с большим удовольствием выпил бы что-нибудь, — что вам будет угодно мне поднести, — с большой благодарностью!.. Хотя бы денатурата даже, а? Есть?.. Я его через хлеб пропущу, и ничего! И он будет почти что безвреден… А? Угостите?
— Я вижу, что вы уж и без меня угостились! — буркнул Ваня, но Епимахов взял его за руку и заговорил умоляюще:
— Для спиртовки, а? Вам, как домовладельцу, поверят в казенной винной лавке, — поверят, ей-богу, поверят! А мне — нет! Сколько ни заявлял я насчет спиртовки, ни-ка-ко-го внимания! И даже, скажу вам, как хозяину этого дома, — есть нечего! В буквальном, в самом буквальном, а не то чтобы фигурально как-нибудь!.. Вот пошли на базар жена с сыном, — понесли по два стула каждый, то есть, жена и сын! — И вот думай, как хочешь, если продать их удастся, — что-нибудь купят на обед, а если нет? А если нет, я вас спрашиваю? Стульев же люди не кушают!
— Каких стульев? — изумился Ваня и оглянулся, а Епимахов тут же помог ему догадаться:
— Ваших, конечно, а то каких же еще!
— Во-ру-ете мои стулья? — загремел Ваня.
— Да, воруем, а как же иначе? С голоду прикажете умирать?
И Епимахов даже выпрямился, и осерьезилось его складчатое лицо.
— У меня здесь в нижнем этаже была дюжина стульев! — вспомнил Ваня.
— Совершенно верно, — подтвердил Епимахов. — Была дюжина — двенадцать…
— И было семь коек!
