Сергей Сергеев-Ценский - Том 12. Преображение России

— И было семь коек!

— Совершенно верно, семь… Было семь! — подчеркнуто повторил Епимахов. — Осталось же три, — только три, так как больше нам троим зачем же, посудите сами? — Что же касается стульев, то… мы с женой решили оставить только три тоже, по числу членов нашей семьи…

— Это… Это, знаете ли, черт знает что! — закричал Ваня, но Епимахов только развел на это руками и только спустя несколько секунд добавил:

— Определяйте наши поступки, как вам будет угодно, — вы хозяин!

— Полиция! Полиция, а не я! Полиция определит, как это называется! — совершенно вне себя выкрикнул Ваня, но Епимахов был с виду спокоен, когда отозвался на этот крик:

— Полиция что же тоже может сделать с надворным советником? Ничего особенного, смею вас уверить… Составит, разумеется, протокол, и затрудняюсь даже представить, что же еще скажет тут эта самая полиция. Я ведь не к соседям хожу воровать, а в своей квартире лишние для меня вещи сбываю, и все… Какой же тут особенный состав преступления?

Ваня не успел еще прийти в себя от этих вполне рассудительных слов, как жилец добавил радостно:

— Ну вот, идут оба: и жена, и сын!

Ваня стоял спиною к окнам, выходившим на улицу, и не мог этого заметить, но тут же услышал визгливый голос жены Епимахова:

— Покажи отцу, дурак болваныч, а не ставь тут!

Ваня понял, что должен был дурак показать отцу, только тогда, когда в комнату ворвалась, широко отворив дверь, женщина с венским стулом в руках, причем ясно стало и то, почему она негодовала: у стула висели отломанные обе передние ножки.

Увидя Ваню, которого не ожидала, конечно, встретить, она быстро спрятала стул за спину, но Епимахов махнул ей рукой и прикивнул, и эти жесты мужа она поняла без слов.

— Кто сломал? — спросил Епимахов.

— Дурак наш, — кто же еще? — отвечала она, глядя не на него, а на Ваню, так как поняла уже, что хозяину дома все известно.

— Каким же образом? — спросил Епимахов.

— Таким, очень простым: в собаку бросил стулом, — в ту, какая на него и не тявкнула даже, — бойко объяснила она.

— А три стула вы, значит, продали? — спросил Ваня.

— Этого, конечно, как колотого, никто не взял, а три взяли и даже просили еще принесть.

— Давайте деньги сюда! — крикнул Ваня.

— Что-о-о? — изумилась жена Епимахова. — Как это так, деньги чтобы вам?

— Очень просто! — Стулья мои, а не ваши!

— А продала их я, а не вы, — вот что! Я их на базар тащила, а вы у себя барином сидели!

И вдруг, как бы испугавшись, что деньги у нее сейчас будут отняты, или отнято то, что ей удалось купить на базаре, она с большим проворством выскочила из комнаты, а на ее месте оказался дурачок, ее сын, который выхватил из кармана свой игрушечный пистолет, навел его на Ваню и щелкнул раз, потом другой раз и третий.

Однако когда Ваня сделал шаг к нему, он выскочил с материнской поспешностью, не успев сказать своего: «Есть еще один!» — не успев захлопнуть за собою дверь.

Ваня так был озадачен, что, уже не поднимая головы, сказал Епимахову:

— Сейчас пойду в полицию.

Однако Епимахов отозвался ему, когда он уже поднимался по лестнице:

— Зря, Иван Алексеич! Зрящая потеря времени! Нечего тут полиции делать. И нет теперь никакой полиции.

И как бы даже усмешка почудилась Ване в его словах.

Он тут же надел шляпу и плащ с блестящей застежкой в виде львиной головы, запер свою дверь и вышел на улицу, где и встретилась ему смертельно бледная молодая женщина, красивое лицо которой показалось ему почему-то знакомым.

Когда Ваня подвозил к своему дому Наталью Львовну, он увидел дурачка Епимахова, стоявшего точно на часах перед своею входною дверью; как только извозчик остановился перед домом, дурачок юркнул в дверь. Ваня провел Наталью Львовну узким коридорчиком на крутую лестницу, а дверь на эту лестницу закрыл на задвижку. Теперь ему было не до жильцов: он вел к себе натурщицу для русалки. А так как его все-таки беспокоило, не толста ли эта натурщица, то первое, что он сказал ей, когда ввел ее к себе, было коротенькое:

— Раздевайтесь! — И он сам помог ей снять шубку.

Живя два с половиной года в доме мужа, Наталья Львовна не успела располнеть, а два лишних платья, напяленные ею на себя при отъезде, она сняла сама, так как они очень ее стесняли, тогда Ваня восхищенно пробасил:

— Вот повезло мне! Вот так повезло!.. Все равно, как Сурикову, когда он своего «Меншикова в Березове» писал!.. Меншиков-то задуман как и надо, а где же для него натура? Ходит Суриков по питерским улицам, — во все глаза смотрит… И вдруг — вот он идет, великан — на голову выше всех, кто по Невскому проспекту движется, и подбородок бритый и с хороший кулак величиной, и усы подрезанные и с небольшим задором, как у Петра Великого, и в шляпе с короткими полями, одним словом лучшего желать нельзя, — есть натура! Повезло!.. Идет Суриков за великаном этим следом, спешит, упыхался… Тот, наконец, подошел к одному дому и на лестницу, — Суриков за ним! Тот на третий этаж, — Суриков не отстает… Тот перед дверью остановился, ключ из кармана вытащил, — Суриков ждет… Тот в дверь свою входит, — Суриков за ним… Тут его натура и сказала: «Ах ты, мерзавец, такой сякой! Давно я вижу, что ты за мной следишь! Да, думаю, не настолько же ты, ворище, нахален, чтобы ко мне залезть!» А Суриков, он росту невысокого, — открылся, конечно: «Я, — говорит, — совсем и не ворище, а известный художник Суриков! Картину „Казнь стрельцов“, небось, видели? Моя ведь картина!» Одним словом, спас себя от увечья, а Меншикова с этой самой натуры написал. Оказался великан этот всего-навсего учитель истории.

Наталья Львовна теперь не была уже такой бледной, как при встрече с Ваней; она порозовела, большие красивые глаза ее блестели по-девичьи, и Ваня с самым искренним увлечением подвел ее к занавесу, который писал, и сказал торжественно:

— Вот, видите? «Русалка на ветвях сидит…» Здесь именно вы и будете сидеть. Именно вы!.. А то, знаете ли, один здешний художник написал для занавеса театрального такую русалку, что один из купцов здешних очень метко сказал о ней: «Грузоподъемная милочка!» Я того занавеса не видел, правда, но представляю ясно… Что же это за русалка, ежели она «грузоподъемная»?

— Я очень рада, что могу быть вам полезна, — сказала Наталья Львовна.

— Что? Рада?.. Хочется плавать на ветвях? — обрадовался Ваня. — Но ведь вы куда-то шли…

— Нет, я никуда не шла, — твердо ответила она.

— Так что можно, значит, не вот теперь, с приходу, начать вас писать? — не скрывая этого, восхитился Ваня своей удаче.

— Разумеется, можно и завтра, — сказала Наталья Львовна, потом, прикачнув головой, добавила: — Можно и послезавтра.

Глядя на нее восторженно-выразительно, Ваня положил обе руки на ее покатые хрупкие плечи, она же продолжала с виду спокойно:

— Завтра мне надо будет получить полторы тысячи здесь в банке, — этого нам хватит пока, на первое время… А там подумаем, как нам устроиться дальше.

— Что же это, позвольте? — ошеломленно забормотал Ваня. — Значит, мне повезло гораздо больше, чем Сурикову? А муж ваш? — вспомнил он вдруг. — Он что же, — убит, как Дивеев?

— Да, он убит… для меня убит… Хотя для себя и жив… Он стал мне невыносимо ненавистен.

Говоря это, Наталья Львовна не выбирала слов: они появлялись сами.

— А если бы я не встретился вам на улице? — невольно вырвалось у Вани.

— То я нашла бы вас завтра сама, — объяснила ему она. — Это ничего не значит, что вы не думали обо мне… Зато я все последнее время думала о вас… Я чувствовала, что очень побледнела, когда вас увидела, но это я от радости, а не от испуга…

— От радости? — повторил Ваня, слегка пожимая пальцами ее плечо.

— Да, от радости, что вы идете и таким широким шагом, а не то, чтобы вас возили на тележке, — вот почему!

— Меня? На тележке? Почему?

— Потому, что от вашего отца слышала я там, у себя, что вы тяжело ранены… Вот мне и представилось: а вдруг в обе ноги!

— И вдруг их у меня отрезали? Вот так воображение! — И Ваня привлек было ее к себе, но тут же отодвинул:

— Вы, значит, знакомы с моим отцом? Вот это для меня неожиданно!

Когда Наталья Львовна рассказала, как она познакомилась с Алексеем Фомичом, Ваня усадил ее на свой единственный диван и сел рядом, наклонив голову к ее голове.

Завечерело, и стало быстро темнеть, как это обычно бывает ранней весною в Крыму.

Вечернему часу положено быть тихим, но снизу донеслось до Натальи Львовны пение, причем голос был простуженный, старческий и с большой хрипотой, но слова выговаривались отчетливо:

— Опять этот мерзавец распелся! — горестно сказал Ваня, поднимаясь, чтобы спуститься вниз, но Наталья Львовна удержала его, спросив: