Скворцов лежал на спине и, глядя в небо, видел клочок неба между деревьями и две звезды, и ему еще никогда не было так хорошо; он лег поодаль от других, нарвал охапку травы и папоротников, и теперь зелень под ним медленно согревалась, и спине было тепло, как если бы он лежал на горячем песке.
Кто-то встал над ним, опустился на колени рядом, и он обрадованно и облегченно вздохнул; он знал, Шура обязательно придет, он подвинулся, и она тихо легла рядом и поцеловала его. За что все это мне? Разве я чем-нибудь заслужил?
— Я не могу спать. А ты?
— Я тоже.
— Как хорошо, Володя, — вздохнула она.
Скворцов ничего не ответил, лишь обнял за плечи, ее голова лежала у него на руке.
— Ты меня никогда не обидишь? — Она снова, как тогда, в первый раз, быстро накрыла ему ладонью губы. — Прости, какую глупость я сказала. Не надо, не говори ничего. Это потому, что такая ночь, такая ночь! Слушай, Володя, я хочу сказать… понимаешь, я, я…
— Не надо, родная, молчи.
Она подождала, потом вздохнула и губами коснулась его щеки:
— Я только хотела сказать, что люблю тебя, очень, очень, очень люблю, все так неожиданно…
Она не договорила и опять легко поцеловала его и засмеялась тихонько; мне надо поспать, сказал он, мне надо поспать, хотя бы два-три часа, чтобы потом быть самим собой.
— Шура, спи, ничего не надо. Не холодно тебе?
— Нет. Спать, спать, будем спать, пока проснемся. Ты ничего не слышишь?
— Нет, — сказал он, прислушиваясь и напрягаясь. — Что ты слышала?
— Ничего, я просто так, спокойной ночи.
Он укутал ее и закрыл глаза; ему было по-прежнему хорошо и покойно, и даже в том, что он ничего не мог сейчас, был свой покой, и он неожиданно заснул и проснулся, когда от солнца уже светились вершины дубов, и лицо было сырым от росы. Он, не открывая глаз, поискал Шуру рядом и быстро сел. Она стояла под дубом и расчесывала длинные волосы и прядь за прядью неловко отрезала их маленькими ножницами. Она улыбнулась ему.
— Что ты делаешь? — испуганно спросил он, вскакивая. — Подожди, подожди…
— Да ну, когда мне с ними теперь возиться. Ты лучше мне помоги, потом у меня еще лучше вырастут, не бойся…
— Когда потом?
— Когда-нибудь… Будет же оно когда-нибудь — п-о-т-о-м?
Он подошел к ней и стал помогать, он брал в руки прядь чистых, темно-каштановых волос, примериваясь, отрезал.
— Мы пострижем тебя коротко, как мальчика.
— Да. Вот тут за ухом еще возьми.
— Хватит, — запротестовал он. — Давай сохраним что-нибудь на память.
— Зачем? Чтобы больней было в старости?
— Что? — удивился он. — В старости?
Она засмеялась.
— Тише, все еще спят. Пусть сегодня все спят сколько смогут. Нужно всем выспаться.
Шура быстро повернулась, все пытаясь поправить волосы, которых уже не было.
— Володя, ты знаешь, я сегодня всю ночь удивлялась. Неужели мы раньше не знали друг друга? Когда это мы встретились?
— Сто лет назад, — сказал Скворцов серьезно. — Очень давно. — Он все не решался бросить последнюю прядь и рассматривал ее: Шура подошла, взяла у него из рук прядь и бросила.
— Все. Долой историю.
— Шура, слушай, у меня есть мысль.
Она поглядела на него и совсем по-детски прижалась к его плечу. Он поднял ее голову, у нее были зажмурены глаза, но она плакала.
— Шура, знаешь, ребята выспятся, мы соберем всех и устроим свадьбу.
Она широко раскрыла глаза.
— Ты это хотел сказать?
— Да.
— Свадьбу? Сейчас? Все и без того уже знают…
— Пусть узнают еще раз.
— Ну хорошо, хорошо, Володя. Делай как хочешь. Только зачем свадьба? Я боюсь сейчас быть счастливой. Я все время думаю, что это может кого-то оскорбить…
— Кого?
— Всех.
— Перестань, Шура, не смей. Все мы кандидаты в бессмертие. Я люблю тебя и хочу до бессмертия пожить женатым человеком. Шура, ты ведь тоже думаешь так.
— Замолчи, — попросила она шепотом.
Они глядели друг на друга и потом тихо пошли куда-то в зеленый-зеленый свет, пронизанный солнцем, он шел оттуда, сверху, от вершин.
Позже, Скворцов, глядя на всех счастливыми, серьезными глазами, сказал:
— Ребята, на минутку можно вас?
Переглянувшись, подошли; Веретенников улыбнулся, потер пальцами жестко заросший подбородок, и Скворцов подумал, что тем более надо сказать, чтобы знали и потом не приставали — ведь там будут теперь одни мужчины, сотни мужчин и всего две-три женщины, и нужно сказать сейчас, пусть знают, а от них узнают и другие.
— Так вот, ребята, мы вам хотели сказать… Иди сюда, Шура… Вот, ребята, мы… ну, мы любим друг друга и объявляем этот день днем нашей свадьбы. Будьте у нас в этот день гостями. Вот и все.
Скворцов видел лица: Веретенников чуть улыбнулся, Юрка глядел куда-то в сторону, остальные кто курил натощак, кто молча оглядывал Шуру; Скворцов тихо повторил:
— Мы любим друг друга, не надо, ребята…
И тогда Коля Зубков зажмурился, гаркнул: «Горько!» — и все засмеялись; Скворцов поцеловал Шуру — она слегка побледнела, она видела веселые добрые лица, и деревья, и небо, и зеленый, мягкий, льющийся отовсюду свет. Она поглядела в глаза Скворцову, улыбнулась ему растерянно, она в самом деле увидела, как он ее любит: она словно разом повзрослела; все кругом шутили, дурачились, поздравляли их, и она боялась, что они все испортят; она глядела в затылок уходящему Юрке и жалела его, потому что он — как бы ни хотел — не мог понять ее счастья и ее страха.
16
Как раз в эти дни Батурин был далеко и решал одну из самых головоломных задач в своей жизни. Наконец-то все выяснилось: человек, засланный для организации агентурной сети, предал. Старший лейтенант Кашкин предал, этот неунывающий весельчак, знакомый еще по спецшколе. Невероятно, ведь он сам рекомендовал его кандидатуру в Москве, нет, совершенно немыслимо. Да еще как, подлец, предал, под корень. Хорошо, что в свое время параллельно был заслан, как оказалось, Геннадий Машинский, удивительно тихий парень, прозванный «человеком без возраста». Еще в двадцать лет ему можно было дать тридцать и больше, а теперь он мог выглядеть и на все пятьдесят. С брезгливо отвисшей нижней губой, он сидел сейчас за столом делопроизводителя в горуправе Смоленска в отделе управления рынками, составлял ежемесячные отчеты о работе управления и направлял после визирования начальником управления первый экземпляр бургомистру, второй в гестапо, а третий — подшивал в дело.
Жил он с женой в собственном домике со ставнями, с чистыми занавесочками и бледно-розовой геранью на окнах; теща, высокая усатая дама, держала небольшую портновскую мастерскую по ремонту и реставрации одежды. Неделю назад он передал в Москву результаты тщательного месячного расследования, вернее, анализа провала ряда агентурных групп и свои выводы.
Батурин лежал в боковой комнатушке на узкой кушетке и ждал возвращения Машинского с работы. Сегодня должна уже ответить Москва… Да, загнали его в тупик крепенько. В сотый раз Батурин начинал перебирать факт за фактом, ситуацию за ситуацией. Когда именно началась тревога, если Кашкин по-прежнему аккуратно выходил в связь, выполнял все задания и лишь постепенно заменил людей вокруг, потому и случился обрыв цепочки в Ржанск. Правда, этот обрыв — почти сразу и довольно ловко подштопали и залатали; но теперь у Кашкина в цепочках связи сидели люди немецкой агентуры — все проделано чистенько, с немецкой педантичностью. Даже клички остались те же. Если бы не Машинский, который, как оказалось, до некоторой степени дублировал действия Кашкина в Смоленске… Не из недоверия к Кашкину, нет, ему доверяли. Просто Смоленску придавали очень большое значение, и людей, засланных в Смоленск, страховали на случай провала или болезни. Почти у всех ребят на ответственных участках были дублеры.
С отупевшей совершенно головой Батурин опять и опять возвращался к самому началу, когда передали, что связь со Смоленском оборвалась, а спустя три дня цепочка снова заработала, с прежней четкостью и аккуратностью, в прежнем ритме и с прежними интервалами. Это и навело на подозрения, и Батурину было негласно поручено встретиться с Машинским, проверить все через него. Так вот и попал Батурин впервые в дом с чистенькими занавесочками и бледно-розовой геранью на окнах.
Кашкин и его новые хозяева просчитались еще в одном: поторопились заменить свою половину цепочки со Ржанском, не дождавшись нового пароля на следующую неделю от него, Батурина. Значит, у них случилось что-то неожиданное, непредвиденное, и они были вынуждены так поступить. Хорошо, значит опять вопрос: что именно конкретно случилось, зачем понадобилась такая поспешность?
Батурин сбросил ноги с кушетки, сел, растер несколько окурков от сигарет и свернул толстую цигарку.
Окно выходило в сад, в густую стену традиционной для русского города сирени.
