«Спокойно, спокойно», — приказал он себе, вновь и вновь проверяя мелькнувшую мысль. Конечно, чепуха, не в ту сторону думается.
Машинский внимательно листал газеты, отчеркивая себе что-то ногтем, ногти у него всегда отполированы и аккуратно подпилены.
— Послушайте, Машинский, — сказал Батурин, сдерживая радостное возбуждение и растягивая слова, чтобы еще и еще раз проверить про себя. — Слушай, Машинский, а ведь мы с вами молодцы. Послушайте, нам совершенно незачем устранять эту стерву Кашкина. Подождите, подождите, — остановил он удивленно поднявшего глаза Машинского. — У нас есть прекрасный выход: пусть он работает на нас. Завтра же передайте в Москву, что устранять Кашкина пока воздержимся. Если разведчик раскрыт, необходимо одно — стараться не мешать, он принесет пользы гораздо больше. А это слишком примитивно — пристрелить или прирезать. Нет, пусть он, негодяй, сам того не зная, еще поработает на нас, пусть поработает. Поле деятельности — ого, черт! — немцы ему сейчас только будут помогать. Ну, конечно, задания соответствующие, на этот счет Москву предупредим. Да он такого им наворотит, Кашкин, что немцы сами его поторопятся убрать. И будут правы. Ну как? Вы меня понимаете, Машинский? Кашкин еще наведет нас на такие следы, ахнешь. Да давай мы, к черту, на ты переходить. Руку?
— Пожалуйста. На «ты» я не против. А вот с Кашкиным… Послушай, на кой нам с ним путаться. Учуди он что, у нас с тобой головы полетят, и за дело. К чему нам эта небесная механика?
— Слушай, Геннадий. — Батурин подошел к нему, положил руку на плечо и тихо сказал: — Завтра мне необходимо выбраться отсюда, дел теперь полно. А ты здесь возьми на себя Кашкина. Знакомство совершенно уникальное. Давай серьезно: мы с тобой за ночь должны выработать детальнейший план, а если Москва что — вали на меня. Сам свяжусь и доложу. Итак, решено.
— Идем, поужинаем. — Машинский прошелся, нагибая голову, три шага к окну, три к двери.
— Перестань страдать, — засмеялся Батурин. — Посмотришь, мы его надежно пристегнем. Давай пошли, или ты про ужин так, от растерянности? Ты что?
Машинский, опять взяв полотенце, озабоченно поджимая губы, выдавил еще одно стекло, подобрал осколки в ту же газету и отнес в стоящее за дверью ведро.
— Теперь совсем порядок. — Он стряхнул, расправил полотенце и повесил его на спинку кровати. — Ужинать, ужинать! Об ужине говорить несерьезно — недопустимое кощунство! — сказал он так, чтобы слышно было в столовой, где уже стучала приборами теща.
Товарным составом, в котором было несколько вагонов с мукой, Батурину удалось добраться чуть ли не до самого Ржанска. Сутки он просидел в душном закрытом вагоне, от движения стояла тонкая мучная пыль, и он вначале долго чихал. Подъезжая к Ржанску, он выбрался на крышу, затем на буфера и, выбрав время, когда поезд замедлил ход перед мостом через Ржанку, мягко скатился под насыпь.
На рассвете он добрался до Угорского хуторка из трех изб; старик рыбак Евсей (в хуторке во всех трех избах жили одни Платоновы, и, очевидно, поэтому всех, молодых и старых, звали только по именам и прозвищам) вышел к Батурину во двор.
— A-а, опять трофимовский, — узнал его старик Евсей, близко присматриваясь и дыша прямо в лицо прогорклостью старого самосада. — Слетаетесь, голубки. Как же вы, горе-вояки, немца прокараулили?
— Подожди, батя, значит действительно так плохо?
— Плохо… Когда б только плохо. Как слепых кутят передушил немец, говорят, и вырвалось два десятка или три.
— Батя, лодка есть? Хоть какая-нибудь?
— Лодка, может, и есть, а куда ты на ней отчалишь? На том месте ты, милок, никого не отыщешь. Теперь тебе проводника надо ждать, поживешь у меня, рыбку половим бредешком. Днями должен оттуда человек быть, он вчерась пятерых ваших увел. А ты на потолок не полезешь соснуть? Рань-то, бабка харчу наварит, я тебя покличу.
Батурину лаз на чердак был знаком, и он, попросив деда Евсея разбудить часов через шесть, залез наверх по скрипучей лесенке, лег на пыльное, прошлогоднее сено и, прислушиваясь к тихому гомону Ржаны, быстро заснул; дед Евсей пожалел будить его в обед и, покрутившись вокруг лаза, сказал своей старухе:
— Оно, с какой стороны разуметь. К случаю сон любой пищи первейше.
— Ась, — переспросила старуха, выпрастывая маленькое ухо из-под платка, и дед Евсей, забывший о ее глухоте, с досадой помахал рукой:
— Первейше, сказываю. A-а, старая долбня, до всего ей дело.
Погода устоялась, по вечерам ветер опадал и начиналась жаркая, духовитая от поспевших трав затишь, лист на дереве не пошевелится, рыба не всплескивает, еще не проснулась, и комара не видно, от сухости пережидает до вечерней прохлады в низких и сырых местах.
Батурин открыл глаза неожиданно: он услышал голос Трофимова. Так, приснилось? Опять?
Кое-где сквозь покоробившуюся дранку пробивался свет, приятный золотистый полумрак стоял на чердаке, темнели пыльные, в паутинах стропила, печная труба, обмазанная красной глиной, особо внушительно выделялась в этом золотистом полумраке; опять послышался голос Трофимова:
— Буди его, буди, Елисей Калистратович. Кто же это еще?
— Чернявый такой из себя, фамилию не упомню. Он у меня раза три всего и промотнулся, глаза у него такие с бесинкой. В разговоре все тебе их под шкуру норовит запустить, в энтот раз и говорить не стал, сразу на потолок.
Дед Евсей, трудно подтаскивая ревматические ноги со ступеньки на ступеньку, влез до дверцы на чердак, распахнул ее и оглянулся:
— Не слышно чегось…
— Давай, батя, назад, не сплю, — отозвался Батурин и, отряхиваясь, пошел к выходу, вытаскивая из волос застрявшие былинки сена.
— Батурин! Вот кого, оказывается, бог послал. Долго же ты пропадал, — Трофимов посторонился: Батурин с половины лестницы спрыгнул, протянул руку и только тут у рубленого забора заметил Глушова, и еще одного, неизвестного, серьезного, в ситцевой рубашке с помятым, засаленным воротником и с автоматом на шее. Он поздоровался молча, не называя себя, и опять присел на корточки у забора. С минуту или больше молчали, только шаркал больными ногами дед Евсей, перенося с одного угла в другой кучу слежавшейся, прошлогодней соломы, и Батурин вслушивался в эти медленные, отчетливые звуки.
— Думал другой кто, — сказал Трофимов. — Хорошо, наконец, встретились, тут у нас дела без тебя…
— Я знаю. — Батурин продолжал вслушиваться в шарканье деда Евсея с тем же напряжением.
— Черт тебя где-то носит. — Трофимов отвел глаза. — Прости, все я понимаю…
«Что бы я мог, Анатолий Иванович. Ну, десяток перестрелял бы, — а может, и самого прихлопнули бы, подумалось ему, но вслух не сказал. — На десяток бы их меньше стало, разве это что изменяет? Тут за другой поводок тянуть надо…»
«Зачем ему нужна гнилая солома? — Батурин никак не мог заставить себя не слышать шарканье деда Евсея. — Отчего здесь Трофимов с Глушовым?»
— Потери большие?
— Огромные, двести с лишним человек, одним замахом.
— Д-да… Кузин жив? — тихо спросил Батурин.
— Живой. Едем вот к товарищу Коржу, вызвал, — Трофимов кивнул в сторону человека с автоматом. — Приятный ожидается разговор.
— Дело не в разговоре, — вмешался Глушов. — Нужно добиваться качества информации. Случай с Роговым, да это что же вообще! Теперь ищи виноватых, почему в городе рацию накрыли. А связные на что? Да и запасная должна быть.
— А встреча эта где состоится? — спросил Батурин.
— Должна здесь, — Глушов указал на избу. — Корж с Евсеем Калистратовичем старые знакомцы. Еще с шестнадцатого года хлеб-соль водят.
— Здесь на Угорском совещание Корж собирает. Мы сегодня гвоздь программы.
— Да брось, Толя, — опять прервал Трофимова Глушов. — Дело разве в этом? Хуже, чем мы сами казнимся, никто нас не показнит. Погляди на себя, краше в гроб кладут. Чего ты, Евсей Калистратович?
— Пора поснедать, человек сутки почти не ел, — дед указал на Батурина. — Старуха ухи из карасей наварила, с двойным взваром, по старинке. Андрей Степаныч наезжал, бывало, из Ржанска, вот такую уху старуха варила. Давайте до стола, я нюхом чую — готово. Ну, и миски с ложками у меня деревянные по старинке. Так вы уж извиняйте, сам мастерю.
Войдя вслед за хозяином в избу и поздоровавшись с незаметной хлопотливой старушкой, все собрались в чистой, добела выскобленной горнице кругом широкого дощатого стола; ведерный жбан густой, приправленной зеленым луком ухи пахуче дымился.
Батурин сглотнул, торопливо придвинул к себе расписанную в кленовый лист глубокую миску, и Глушов, вооружившись черпаком, налил ему первому, подцепив со дна погуще.
Собрались полностью к ночи в старом, полуразвалившемся сарае, на другом берегу Ржаны, как раз напротив хутора Угорского. До войны в сарае хранились зимой артельные лодки, сети, и в стенах было много деревянных колышков, сейчас на них висело несколько автоматов. Далеко кругом во все стороны стояли партизанские посты. Трофимов и Глушов действительно сразу оказались в центре внимания, они неохотно отвечали на расспросы, и Глушов, наконец, недовольно остановил Гребова, рослого великана со светлыми, плутоватыми глазами:
