Он уверял, что любая вещь здесь выписана из-за границы, и называл ее цену в царских рублях. Получалось, что в одной столовой вещей тысяч на пятьдесят. А вся обстановка Алексеевых стоила, по его словам, миллион.
— Награбили, — сказал я.
— Награбили, — согласился он.
Вначале он не оказывал Варе никаких особых знаков внимания и был даже грубоват с нею. Помню, как пренебрежительно и почти обидно относился он к ее мечтам сделаться балериной. Когда она показывала ему свои упражнения перед зеркалом, он только морщился.
— Хорошей балерины из вас не выйдет, — говорил он, щуря черные глаза и рассматривая ее с видом знатока. — Я прямой человек, врать не умею. Ну, будете танцевать в кордебалете, что называется «у воды». Во-первых, для хорошей балерины вы, слишком крупны. Сколько вам лет?.. Ну, вот видите, вам предстоит расти еще целых четыре года, а между тем и теперь на сцене всякий партнер будет казаться рядом с вами чересчур мелким.
— А как же Серафима Павловна? — сказала Варя. — Ростом она ничуть не ниже меня.
— Я очень уважаю Серафиму Павловну, но какая же она балерина! — возразил Лева Кравец. — Она преподаватель, теоретик… Во-первых, у вас нет талии…
Я удивился, услышав эти слова, так как до сих пор не замечал, чтобы у Вари не было талии. Я впервые задумался над тем, есть ли у нее талия. Действительно, вся она прямая и тоненькая, как стрелка, и никакой особой талии у нее не заметно…
— В-третьих, посмотрите, какие у вас руки. — продолжал Лева Кравец. — Ладонь шириной в тарелку. С такими руками стирать или землю копать, а не выступать на сцене.
Я смотрел на Варины ладони и вовсе не находил их такими широкими. Ладони как ладони, у меня, например, гораздо шире. Но Варя согласилась с его мнением о ее руках. Посмотрела на свои пальцы, пошевелила ими, спрятала руки за спину и, выставив вперед нижнюю губку, сказала, что не будет больше ходить на занятия к Серафиме.
— Напротив! Напротив! — воскликнул Лева Кравец. — Вы непременно должны продолжать занятия. Уроки Серафимы Павловны безусловно полезны всякому, они прививают изящество, грацию. Я только опасаюсь слишком пылких надежд, так как они приводят к разочарованию. Балет — хорошая вещь, но вовсе не обязательно посвящать ему всю свою жизнь…
Я относился к Вариному увлечению балетом с полным равнодушием, но пренебрежение Кравеца к ее надеждам уязвило меня.
— А вы как же? — спросил я, взглянув на его чемоданчик. — Вы разве не собираетесь посвятить свою жизнь балету?
— Тю, юноша! — ответил он важно. — Моя жизнь — это такой балет!.. Только не тот, которому обучает Серафима Павловна.
— Однако вы посещаете ее кружок, — сказал я.
— Мало ли что мне приходится посещать! — проговорил он многозначительно.
Он обращался с Варей свысока, но я, конечно, знал, что он заходит в библиотеку только ради нее. Он, в сущности, не скрывал этого и однажды даже спросил меня напрямик:
— Почему ты здесь всегда торчишь, юноша?
— А где же ему быть? — спросила Варя, и меня тронула ее защита.
Он стал приходить к нам и в те дни, когда не было занятий хореографического кружка, без чемоданчика. Или Варя после насмешек над ее талией и руками временно перестала посещать кружок, или сама Серафима прервала занятия кружка ввиду приближения лета, не помню. Но балет был забыт, а Лева Кравец появлялся в библиотеке чуть ли не ежедневно. Мы с Варей засиживались допоздна, так как домой нас не тянуло, и он заходил обычно вечером, к самому концу нашего рабочего дня. Начались белые ночи, и многоцветное сияние непотухающей зари лилось во все окна Дома просвещения. Лева Кравец не только не торопил нас, но даже задерживал, словно оттягивал время нашего ухода. Возможно, он ждал, чтобы я ушел первым и оставил его с Варей наедине. Но мне эта мысль пришла в голову значительно позже, а в то время я решительно ни о чем не догадывался.
Рядом с библиотекой находилась бильярдная, и однажды перед уходом он затащил нас туда.
— Тебе случалось играть на бильярде? — спросил он меня.
Играть на бильярде, разумеется, мне не случалось. Жизненный опыт мой тогда был еще так мал, что, по правде сказать, мне даже не случалось видеть, как играют на бильярде.
— А вы, конечно, умеете? — спросил я робко.
— Что за вопрос!
— Где же вы играли?
— Мало ли где! Может быть, на этом самом бильярде…
— Как? — удивился я. — Вы уже бывали здесь? Раньше?
— Мало ли где я бывал… Эх, сыграть бы! Где шары?
Ни шаров, ни киев не было. В Доме просвещения бильярдом не пользовались.
— Шары, ясно, спрятаны, — настаивал Лева Кравец. — Я знаю, у кого они. Здесь, на людской половине, до сих пор живет бывший маркер Алексеевых! Беги к нему! Вот мы сейчас поиграем!
Я понял, что он посылает меня к тому старичку с медными пуговицами на тужурке, который обитал где-то рядом с Марией Васильевной. Идти мне не хотелось, но Лева деятельно вертелся вокруг бильярда, потирал руки и торопил меня.
И я пошел.
Я добежал до кухни, до людских комнат. Но ни старичка с пуговицами, ни Марии Васильевны не застал. Я не слишком огорчился и побрел назад.
В бильярдную путь лежал через одну из гостиных. Только я вошел в эту гостиную, как вдруг дверь бильярдной распахнулась, и оттуда прямо мне навстречу выскочила Варя, закрыв лицо обеими руками. Она пробежала мимо меня, не отрывая рук от лица, и я увидел, как дергаются ее плечи, и услышал странный, сдавленный звук — звук приглушенных рыданий.
Я догнал ее в коридоре. Ее трясло от сдерживаемого плача. Она отворачивалась от меня, не отрывала от лица рук, и слезы сочились между пальцами и капали на пол.
— Что? Что? Что с тобой! — спрашивал я, стараясь заглянуть ей в лицо.
Но я уже и сам догадывался, в чем дело: он оскорбил ее. Воспользовался тем, что остался с ней наедине, и оскорбил. Как именно оскорбил, я представлял себе довольно смутно, но оскорбил, и она рыдает от оскорбления. И как я был прав, я с самого начала чувствовал, что он дрянь! Он нарочно послал меня за этими бильярдными шарами, чтобы остаться с ней наедине… О подлец! Нет, это даром тебе не пройдет!..
Гнев нарастал во мне. Никогда еще в жизни я не испытывал такого гнева… Сжав кулаки, я вошел в бильярдную.
Лева Кравец стоял, облокотясь о бильярд с самым небрежным видом.
— Принес? — спросил он меня.
— Что вы сделали с Варей? — спросил я.
— Я? Ничего. Не принес?
— Врете! Она плачет. Что вы с ней сделали?
Он усмехнулся.
— Подумаешь, недотрога! Пора привыкать.
— Теперь я буду вас бить, — сказал я. И шагнул к нему.
Он попятился.
По лицу его я с удовольствием увидел, что он испугался. Он отступал передо мной вдоль бильярда. Так мы прошли мимо средней лузы.
Я прыгнул вперед.
Он нагнулся и юркнул за угол бильярда. И я понял, что он сейчас обежит бильярд кругом, выскочит у меня за спиной в открытую дверь и уйдет.
Я стремительно кинулся к двери и опередил его. И опять мы стояли на прежних позициях: я — возле двери, он — у бильярда. И опять все повторилось: я погнался за ним, он побежал вокруг бильярда, и я вынужден был вернуться к двери, чтобы не дать ему уйти.
Неудача накалила мой гнев, я кипел и задыхался. А Лева Кравец, поняв, что поймать его нелегко, смотрел на меня уже бесстрашно. Он стоял у дальнего угла бильярда и попрыгивал то вправо, то влево, готовый бежать к двери, с какой бы стороны я к нему ни кинулся.
Я решил, что он дразнит меня. И бешенство мое дошло до предела. Я внезапно вскочил на бильярд.
Он растерялся и побежал. Но бежать он мог только мимо бильярда. И я прыгнул на него сверху.
Он увернулся, но я успел ухватиться левой рукой за рукав его куртки. Чтобы освободиться, он укусил мою руку. Но я в пылу даже не почувствовал боли, а бил его, бил кулаком по чему попало, чувствуя, как он оседает под моими ударами.
Потом мне вдруг стало противно. И я отпустил его.
Он прислонился к стене. Шатаясь, побрел к двери.
— Хорошо! — сказал он угрожающе. — Хорошо же! Еще посмотрим! Хорошо!
Он прошел мимо Вари, стоявшей в дверях, и ушел.
Я впервые взглянул на Варю — впервые с той минуты, как увидел ее плачущей. Она больше не плакала, но на щеках ее еще были заметны дорожки от слез.
Я молча подошел к ней, и она мне ничего не сказала. Я был доволен: я победил! Я защитил ее и отплатил за нее! Она теперь знает, на что я ради нее способен. Она должна быть мне благодарна. Она ничего мне не сказала, но она благодарна. В этом я не сомневался.
Мы вышли вместе, и я пошел ее провожать. Я никогда прежде не провожал ее, но теперь я заявил, что это необходимо, так как — кто знает! — быть может, Лева Кравец подстерегает ее где-нибудь на углу, чтобы отомстить. Она не возразила, и мы пошли с ней рядом по улицам, уже начинавшим погружаться в сумерки.
Но Лева Кравец не подстерегал нас нигде. Улицы были пустынны, и наши шаги по тротуарным плитам звучали отчетливо и громко. Бесстрашным и могучим чувствовал я себя. Варя жила на Петроградской стороне, и мы пошли через Марсово поле, мимо окруженных огородами могил революционных борцов. На длинном Троицком мосту было ветрено, вода была серой от ряби, Нева казалась безгранично широкой, здания на ее берегах торжественно плыли куда-то сквозь сумерки, подобно таинственному флоту, и полуночная заря, как угли сквозь пепел, тлела впереди, прямо на севере.
