Она вошла в дом, запыхавшаяся от бега, с красными щеками и узко сощуренными от света глазами. Горела на столе свеча, в стакане с водой плавали желтые дольки ее отражения, темно проступал квадрат окна.
— Вилена? — Отец вопросительно взглянул на нее.
И так беспомощны были его глаза за круглыми стеклами очков, так устало сведены слабо развитые плечи, и весь он так жалок был и беспомощен, в сиротском одиночестве коротавший минуты над какой-то ученой книгой, что Вилена не выдержала и бросилась к нему, обняла родную голову и порывисто, захлебываясь с детства знакомым запахом его волос, принялась целовать. И отец, словно бы почувствовав эту ее, далеко не детскую уже, жалость к нему, эту горячую и неожиданную ласку, приобнял дочь за холодные плечи, легонько погладил, смущенно уклоняя голову и пряча глаза.
— Ну, доча, успокойся, — наконец сказал он. — И почему ты здесь, а не у Горелкиных?
— Я не хочу к ним…
— Напрасно, — вздохнул отец, наблюдая, как Вилена расшнуровывает и снимает задеревеневшие от мороза лыжные ботинки. — У них весело.
— Тогда почему ты сидишь здесь?
Вилена вдруг почувствовала, как странно и незнакомо выговорился у нее этот звук, эта двойная закорючка, обозначающая букву «ч».
— Мне надо кое-что почитать… Я не успеваю просматривать литературу.
— Папа, а кто она была, твоя бабушка? — Вилена, спрятав руки за спиной, прислонилась к печке и оттуда пристально смотрела на отца.
— Как — кто? — растерялся от неожиданного вопроса отец.
— Кем она работала?
— A-а! — Отец улыбнулся и поправил очки. — Ты вот о чем… Твоя прабабушка была прекрасной матерью и вела большое хозяйство. Она родилась в тысяча девятисотом году — на стыке двух столетий. Понимаешь? Закончился девятнадцатый век, и начинался двадцатый… А ты, если все будет хорошо, доживешь до третьего тысячелетия. Вполне возможно, — отец вновь улыбнулся, — что твои дети появятся на стыке двух тысячелетий…
— Папа, а мы в Эстонию когда-нибудь поедем?
— В Эстонию? — Отец задумался и уже откуда-то издалека ответил: — Да, конечно. Мы обязательно съездим в Таллин, по всей Эстонии проедем.
Падал за окнами снег.
И еще перед сном у нее была одна тайная, сокровенная минута, совершенно не похожая на все остальные минуты в двадцати четырех часах суток. Эта минута, словно пограничный столб, стояла на страже реальной жизни, не впуская мысли на территорию сопредельной стороны — сна. Эта минута разделяла два великолепных и совершенно противоположных мира: сознание и подсознание.
И что за сладость была эта минута! Вилена, уже отсутствующая здесь, в своей комнате, и в то же время еще не присутствующая там, во сне, сказочной принцессой царила над загадочным Межвременьем. Она пыталась осознать, что же это за царство такое, называемое Межвременьем, и вот что представлялось ей.
В глубине Северного Сияния есть никем не замеченная стеклянная дверь. За этой дверью и начинается ее царство, ее законная территория. Люди здесь не ходят и не летают, не разговаривают и не поют. Звуками, мелодиями пропитано здесь все пространство, по которому бесплотно перемещаются подданные Вилены — все ее родные и близкие. И сама она, не чувствующая своего веса, не знающая понятий тепла и холода, добра и зла, рождения и смерти, присутствует в каждом атоме этого пространства… Более всего она похожа на хрустально-прозрачную снежинку, невесомо перемещающуюся вверх и вниз, вперед и назад. Блистая гранями, светясь, эта снежинка лишь одна из многих, радостно и беспечно существующих в Северном Сиянии. Круговое вращение снежинок непроизвольно, ни от каких природных сил не зависит, а потому и не может служить поводом…
И тут распахнутая ветром форточка громко ударилась о наличник. Несколько секунд Вилена непонимающе смотрела в темноту перед собою, но свежий, морозный воздух из форточки достиг кровати, забрался под одеяло, выщупывая тепло во всех его складках; Вилена глубоко вздохнула, выскользнула из теплой чистой постели и в одной ночнушке босиком побежала к форточке, прилипая горячими ступнями к холодным половицам. Она вскочила на стул, стоявший под окном, потянулась за форточкой и в этот момент хорошо расслышала голос Михаила Васильевича Горелкина:
— Еще только две минуты, Сашенька, очень прошу тебя…
— Но… — И дальше было не разобрать приглушенный шепот матери.
— Умоляю, еще минуту…
И потом там, под козырьком веранды, неясный шум и тишина, очень гулкая, напряженная тишина, в которой можно различить скрип поворачивающихся звезд, невидимых за обвальным снегопадом.
Прикрывая горло тонкой рукой, Вилена с треском захлопнула форточку, спрыгнула на пол и увидела в окно, как громоздкая фигура, напоминающая шкаф, сутулясь более обычного, пересекла двор и сразу за калиткой растворилась в снегопаде.
— Что там за шум у тебя, Вилена? — спросил из-за перегородки отец.
— Я проветривала комнату, — не сразу отозвалась Вилена.
— Да ведь и так холодно. — Отец повернулся на диван-кровати. — Я думаю, не протопить ли нам на ночь еще раз?
Вилена не ответила. Она лежала с открытыми глазами, и предметы, расположенные в комнате, постепенно проступали из небытия. Письменный стол на двух тумбах, в которых нашли приют ее старые куклы и игрушки. Допотопный желтый комод с металлическими ручками в виде перевернутой створки морской мидии. Стул с необыкновенно высокой спинкой, сиденье которого было обито натуральной кожей п так хорошо и вкусно пахло. Раньше этот стул находился в кабинете у отца, и она очень любила сидеть на нем и читать какую-нибудь умную книгу, составляя список вопросов на отдельной бумажке. Вечером, вернувшись из института, отец серьезно и подробно отвечал на каждый ее вопрос. А потом купили новую мебель, и стул переехал сюда, на дачу. И здесь Вилене было уже нетрудно отстоять его для своей комнаты. А еще шифоньер горбился в углу, привалившись спиной из деревоплиты к простенку. На нем лежал разобранный подростковый велосипед со спущенными, жалкими шинами.
— Доченька, ты спишь? — различила Вилена настороженный шепот матери.
Вилена слышала, как поднималась мать по деревянной лестнице на второй этаж, сопровождаемая бурными напутствиями чем-то взволнованной Аглаи Федоровны. Теперь она могла даже отличить ее дыхание от дыхания снега за окном и разглядеть в темноте ее профиль, срезанный по пояс лестничным люком.
— Виленочка, доченька, ты в самом деле спишь? — вновь спросила мать.
— А что случилось? — не выдержал, откликнулся из-за перегородки отец.
— Ох, извини, я тебя разбудила? — быстро и уже погромче заговорила мать. — Я только хотела спросить, поели вы или нет. Там в холодильнике всего полно: холодец, сыр, колбаса…
— Спасибо, Саша, мы поели.
— Как-то нехорошо получается, Эрик, — вздохнула мама. — Мы у Горелкиных, а вы одни здесь. Почему ты не пошел с нами?
— Я не хотел оставлять Вилену одну.
— Но, возможно, пошла бы и она…
— Вряд ли… Ведь недаром она так похожа на свою прабабушку… Извини, Саша, я хотел еще немного позаниматься…
— Да, конечно. — Мама выдержала длинную паузу и вдруг с неподдельной горестью сказала: — А мне было так одиноко без вас…
Когда Вилена возвращается в покинутое Сияние, она, к своему удивлению, обнаруживает здесь палача. Это так странно, что она чуть было не вернулась назад, готовая вновь превратиться из принцессы-снежинки в обыкновенную Вилену, но в последний миг разглядела жертву палача. Что-то огромное, темное, зловещее, похожее на шкаф, неуклюже скользило по пространству Межвременья, и все хрустально-прозрачные снежинки равнодушно сторонились этого чего-то, проникшего в царство Северного Сияния через запертую стеклянную дверь. Вилена отвернулась и безмятежно поплыла по кругу, а когда вновь взглянула туда, где был шкаф, увидела лишь большую грязную кучу снега, тяжело осевшую на задворках ее царства.
— Вы только взгляните, сколько за ночь снега навалило, — отдергивая штору, сказал утром отец.
Вилена, еще лежавшая в постели, бросилась к окну и на мгновение ослепла от белого нестерпимого сияния, ударившего ей прямо в глаза. А когда она разомкнула веки и еще раз взглянула — не поверила глазам. Посередине двора в небольшом сугробике стояла высокая пушистая елка, нарядно украшенная игрушками и щедро расцвеченная флажками и блестками…
— И елочка во дворе за ночь выросла, — сказал отец тихим голосом, в котором чувствовалась легкая улыбка. — Да сразу с игрушками, нарядная.
— Вилена, доченька, — сонно сказала мама, — растопите, пожалуйста, с папой печку, а я сейчас встану.
Внизу, у печки, почему-то особенно холодно и неуютно. Все кажется чужим и чуть ли не враждебным. Перед топкой небрежно валяется обувь Аглаи Федоровны, конечно же, сырая. Она даже не знает, что обувь надо ставить в припечек или на загнеток.
