И тогда она качнулась во второй раз, припав к дивану, и завыла. Он что-то бормотал, пытаясь повернуть вспять, но она уже не слышала, да разве повернешь обратно пулю? Сухарев выбегал зачем-то на кухню, пытался прорваться к соседям, он плохо помнил, что было, пока не прибежала Нина. Маргариту Александровну унесли на носилках. Он вытащил из полевой сумки пачку ее писем к Коркину, добавил к ним похоронку. Подумал, достал из мешка банку свиной тушенки и придавил ею письма.
— Консервы лучше в больницу, — деловито заметила Нина.
— У меня еще есть, — механически ответил он. — Я продаттестат не использовал.
Нина заперла дверь ключом. Они спустились вниз. Санитарная машина как раз готовилась отъехать. Сухарев заглянул в оконце и успел увидеть лицо Маргариты Александровны, искаженное и униженное страданием, но столь же прекрасное даже и в таком искажении.
Он долго смотрел вслед, пока машина не затерялась на перекрестке. День клонился к вечеру. Трамвай катился к мосту, который горбом проступал в конце улицы. Отказавшись от приглашения и осознав вздох Нины, Сухарев заторопился.
— Как к ней пройти? — продолжал он. — Ново-Басманная улица, дом номер десять.
— Это недалеко. Перед мостом налево. Надо войти во двор. Но как вы туда пойдете? — Нина снова тайно глянула на него и сказала: — Хотите, я с вами пойду?
— Ничего не поделаешь, одному придется, — отрезал Сухарев. — Служба у нас такая. На войне похлеще бывало. — Он усмехнулся и переменил тему: — Черт возьми, первый раз в Москве, и на тебе, такая неприятность.
Ему долго не открывали. Он повторно пять раз нажал выщербленную податливую кнопку, но даже звонка не слышалось за тяжелой дверью. Сухарев снова сверился по широкому листу картона, прибитому к двери, и обнаружил то, чего не заметил сначала: не Коркина там была указана, а «Коркин — 5 зв.». Он звонил к тому, кто уже не мог отозваться.
Замок негромко щелкнул. В дверной щели Сухарев увидел сначала черное пространство коридора и уж затем разглядел стриженую голову, поднятую на него. Он потрепал мальчишку по щеке:
— Коркина Вера Федоровна дома, не скажешь?
— Налево по коридору, — ответил мальчик, глядя на него снизу любопытствующими глазами.
— Как тебя величают?
— Вова.
— Вперед в разведку, рядовой Владимир! — скомандовал Сухарев.
Коридор был черен и бесконечен, казалось, он достигал самого края жизни, и Сухарев, следуя за лазутчиком, то и дело натыкался на эту черноту: углы кованых сундуков с висячими замками от соседей, переборки лестниц, висевших на стенах, валики заброшенных диванов, рамы, лишенные картин. Один раз мимоходом мелькнул просвет, судя по запаху ведущий на кухню, и снова они пробирались на край жизни.
— Тут, — сказал Вова, останавливаясь перед широкой дверью.
Сухарев постучал, дверь не отозвалась.
— Она дома, — продолжал Вова. — Я видел, как она пришла с работы. А вы с какого фронта? В каких родах войск?
— Тс-с! Военная тайна. — Сухарев толкнул дверь и очутился в просторной комнате, освещенной настольной лампой под зеленым колпаком. Высокая прямая женщина стояла в чулках на стуле, поправляя бумажную штору у окна. Заслышав шаги, она неторопливо оглянулась и кивнула ему как знакомому.
— Здравия желаю, мамаша, — доложился он, прищелкнул каблуками. — Капитан Сухарев с Первого Украинского фронта.
Вера Федоровна спокойно улыбнулась ему со стула, будто давно поджидала Сухарева и знала, что он придет к ней.
— Вы Володин друг? — спросила она почти утвердительно.
— Так точно, мамаша, прибыл от вашего Володи с попутной командировкой. — Теперь он ученый и знает, как обходиться в таких ситуациях.
Она еще раз проверила взглядом и рукой светомаскировку, спустилась на пол, сунула ноги в затоптанные туфли и лишь тогда двинулась на Сухарева, не сводя с него пристального немигающего взгляда.
— Его убили, я знаю, — произнесла она тихо и отступчиво.
— Вы получили письмо? — с облегчением удивился Сухарев.
Вера Федоровна покачала головой:
— Письма долго идут. А сердце матери знает все. Сегодня седьмой день, как его убило, послезавтра девятины придут. Это было после обеда, я только со смены вернулась. Пуля попала в сердце, — она дотронулась рукой до груди.
— Никак нет, прямо в шею… — возразил Сухарев, радуясь тому, что на этот раз все обошлось по-тихому, без всяких там слез и воев, и напрасно он дрейфил.
— Это хорошее место, — ответила Вера Федоровна, продолжая смотреть на него тем же немигающим взглядом. — Значит, это мне в сердце ударило, а ему в шею. И умер сразу? — спросила она с надеждой.
— Ни одной секунды, мамаша. Даже раны вроде не было, белый такой лежал, — звонко отвечал Сухарев, он уже однажды пережил эту смерть, а переживать вторичной печалью еще не научился.
— Где это было? — она глядела на него проницательно, однако же без осуждения. — Садитесь и расскажите мне все подробности, ведь затем и приехали.
Сухарев присел, поджав ноги, и глянул на сапоги: не наследил ли?
— Пятьсот метров восточнее Визендорфа, — начал он.
Вера Федоровна слушала, не перебивая, не отводя взгляда и лишь изредка кивая головой в знак того, что хорошо запомнила.
— Как его хоронили? — спросила она, уловив заминку в рассказе. — Обмывали или нет?
Сухарев знал: не обмывали. До утра, пока брали Визендорф, Коркин лежал в стрелковой ячейке, потом его перенесли в каменный сарай, он лежал там рядом с разбитым немецким пулеметом, и гильзы были рассыпаны вокруг, а похороны проходили на другое утро, так что тут не до обмывания. Но сказать об этом духу не хватало.
— Точно не скажу, мамаша, — ответил он. — Этим делом трофейная команда занимается, я не в курсе. Раз поле боя за нами осталось, они обязаны всех собрать и похоронить, ведь пехота-то вперед валит. Однако тут мы попридержались и сами его хоронили. Он чистый лежал, это я лично видел. Сильно его в полку любили…
— А гробик был какой?
Тут уж он не мог соврать:
— С этим делом у нас сложнее, все-таки отстают тыловые крысы. Так что в плащ-палатку завернули. Их ведь восемь было.
— В чем же он лежал-то? — допытывалась Вера Федоровна, все ей необходимо было сейчас, коль пришел живой человек оттуда.
Об этом тоже мог бы рассказать капитан Сухарев, о сапогах хотя бы. Хорошие были у Володи сапоги, только что пошил их из трофейного хрома, на свиной подошве, тоже трофейной. Они и сейчас были на нем, на Иване Сухареве, эти сапоги, жали первые дни, а теперь разносились, сапожки что надо… Однако вряд ли стоило матери об этом рассказывать, оттого он и поджал ноги, чтобы спрятаться от ее ясновидящих глаз.
— Китель на нем был, подворотничок свежий, фуражка на груди. И салют дали, все как полагается при геройской смерти, — вот как он ответил.
— И надпись на могилке стоит? — переспросила она.
— А как же? Обелиск. Из жести, правда, но это, так сказать, времянка, по первому случаю. Потом его заменят на постоянный, на этот счет особый приказ есть. Могилка-то братская, в ней восемь человек, которые все под Визендорфом полегли. Но Коркин первый стоит, верхней строкой, как старший по званию.
— Это хорошо, — снова согласилась Вера Федоровна и скупо улыбнулась, потом провела рукой по глазам, словно сгоняя паутинку, но глаза все время оставались сухими, это Сухарев усек. — У Петра-то даже могилки нет, — продолжала она. — Прислали, пропал без вести, и все. Но теперь-то я и адрес знаю, может, самой доведется на могилке побывать.
Сухарев с готовностью отозвался:
— Я вам планчик набросаю. — Хотелось ему тут услужить, раз его так по-доброму встретили.
Она опять качнула головой:
— Спасибо, в планах-то я не очень разбираюсь. Словами найду.
— Могила как раз против школы, или что там у них было, — старался Сухарев и все ноги поджимал. — Двухэтажное такое здание, оно сразу выделяется, отчетливый ориентир… Я вам, мамаша, вещи его привез, — ухватился за мешок и начал тащить из него с пояснениями: — Вот портсигар плексигласовый, папиросы выдали, не успел докурить. Вот сберегательная книжка, как вы есть теперь законная наследница, у него тут четыре тысячи с лишком. А это бумажник. Тетрадь серая, тут сплошь формулы и стихи. Верно, ученым стать хотел или поэтом. Еще бинокль трофейный, цейсовский, восьмикратный, классная вещь. Если вам за ненадобностью, хорошие деньги можно взять. А вот узелок с орденами и медалями. Представили на третий орден, посмертно, — Сухарев полагал, что Коркин погиб обыкновенной смертью и вовсе не героически, как о том сообщается в похоронке, но теперь он с опытом, если надо, так распишет. — А это письма, ваши и его боевых и школьных друзей, вот финский нож ручной работы сержанта Зазнобы, его тоже хлопнуло чуть погодя, — он вытаскивал предметы и раскладывал их аккуратной горкой на столе, облегчая мешок и душу свою и продолжая радоваться, что у него так складно получается в этом доме.
