— Хочешь правду знать, начальник? Только уговор! За правду мне ничего не будет. По рукам? А правду я тебе скажу, чтобы ты не думал, что все мы вроде Ефремова — слезой прощение вымаливать думаем. Так вот тебе моя правда. Не против колхоза мы. Нет! Вы загоняли мужиков в колхоз, а мы пуще того старались. И еще неизвестно, кому от колхозов конец был бы: вам или нам. Вы думали: вот он, колхоз, — ликвидируем кулака! А мы думали: вот он, колхоз, — соберут нам мужиков недовольных, а мы во главе станем да по вам вдарим! Не вышло. Упредили вы нас. А ежели бы годок еще дали нам в деревнях наших пожить — не ты бы нас в Хибины вез, а мы бы таких, как ты, туда отправили. Вот тебе и вся правда. — И, уже не с лихой бесшабашностью, а с нескрываемой ненавистью взглянув на Сухорукова, Крутоярский резко повернулся и зашагал к своим саням. Сухоруков шагнул следом и, откинув руку к кобуре маузера, крикнул:
— Стой!
Крутоярский обернулся и спокойно выдержал пристальный взгляд человека, который мог сгоряча его пристрелить.
— Не понравилась правда?
— Понравилась.
— То-то за пистолетом тянешься.
— Это по привычке, когда с такими имеешь дело. Я тебе за правду спасибо хотел сказать.
— Да так ли? — усмехнулся Крутоярский. Теперь, когда ничто ему не угрожало, он почувствовал дрожь в ногах. — За что спасибо-то?
Сухоруков вспомнил свою недавнюю жалость вот к этим людям, которых вез в Хибины, и из боязни, что Крутоярский обнаружит его человеческую слабость, сказал куда-то в сторону, молчаливому, хмурому лесу, поднимающемуся над голубыми, но уже тронутыми мартовским солнцем снегами:
— Тебе это не положено знать. Вот пройдет десять, двадцать лет, тогда другое дело. А пока моя душа для тебя военная тайна.
Еще было светло, когда въехали в небольшую деревню. Неожиданно раздалась команда:
— Обоз, стой!
Игнат придержал Находку, оглянулся и увидел совсем близко от себя Сухорукова. Навстречу из заулка выскочил бородатый мужик в залатанном домотканом пиджаке, в рваной заячьей шапке, с винтовкой на ремне.
— Кто тут старшой у вас? — крикнул мужик.
— Я.
— Товарищ Сухоруков? Принимай раскулаченных! Тридцать душ, пятнадцать подвод, десять коров. — И, осклабившись, лихо закончил рапорт: — Все сполна!
Сухоруков рассмеялся. Мужик чем-то напоминал ему скомороха. Бесшабашный, веселый, любящий выпить и побалагурить. В каждой деревне есть свой придурок, над которым все смеются, и свой весельчак-балагур, который над всеми смеется. Но прежде чем инструктор райкома успел спросить, где раскулаченные, с низины реки послышалось голодное коровье мычание и следом, сквозь этот рев, донесся истошный крик. Придерживая кобуру, Сухоруков бросился к реке. И остановился, словно мгновенно вмерзнув в ее береговой припай. За плетнем, отделяющим заулок от огорода, он увидел прокопченную низенькую баню, вокруг бани стояли привязанные к саням коровы, сани в свою очередь образовывали новый круг, и поднятые к небу оглобли, казалось, тоже взывали о помощи и милосердии. Сухоруков крикнул подбежавшему к нему мужику:
— Что за люди в бане?
— Наши, раскулаченные.
— А почему крик такой?
— У каждого свое, — спокойно ответил мужик. — Коровы со вчерашнего дня не кормлены, а люди характер свой показывают.
— Ты мне голову не дури, — прикрикнул Сухоруков. — Какой такой характер?
— Известно, кулацкий, — развел руками мужик. — Их кулацкое степенство к хоромам привыкши, а я их в баню запер.
— Тридцать человек в баню?
— А что же? Они нашего брата, бедняка, всю жизнь в черный угол загоняли, мы-то терпели?
— Да ты понимаешь, что говоришь? — возмутился Сухоруков. — По-твоему, мы высылаем кулаков — мстим им?
— Баш на баш!
— За твой баш мало тебе башку оторвать. Немедленно развести людей на постой, накормить, и перед дорогой пусть отдохнут. Понятно?
— Ваше дело приказывать, наше выполнять.
— И выполняй, если не хочешь пойти под суд! Ведь надо же такое людям устроить. Баш на баш...
— Это я к слову, — сказал мужик, сдвинув на глаза свою заячью шапку. — Я ведь не по злобе. Так уж вышло. На тридцать человек я один. А ежели кто сбежит — кому отвечать? Мне! Вот я и загнал их в баню. Зато каждой семье корову дали. Тоже понимаем — как без коровы?
Сухоруков прервал:
— А ну тебя. Выводи людей! — И, увидев двух подошедших конвоиров, сказал: — Останьтесь здесь. К утру доставите людей на станцию.
— С коровами? Чудной народ мужики!
— Коров передадите здешнему колхозу, — сказал Сухоруков. И, повернувшись, быстро зашагал по проулку. Ошеломленный, растерянный и бессильный понять все виденное им в речной низинке. Зачем эта жестокость? Кому она нужна? Она лишь способна оттолкнуть людей от великого дела. И чувствовал себя виноватым. Надо было все предусмотреть: движение обоза, кому поручить конвой и где ставить людей на постой в случае вынужденной задержки. Он вспомнил слова конвоира о мужиках и подумал: все по-деревенски, по-мужицки получилось, а не по-партийному. Сухоруков вышел на середину улицы, некоторое время молча наблюдая, как задами деревни разводят по домам недавних обитателей бани, и крикнул спешившейся охране обоза:
— По коням!
Обоз раскулаченных двигался медленно. Последняя остановка на ночь предполагалась в пяти километрах от станции Мста. А там с рассветом — в поезд. И прощай-прости, поехали! Собственно, прощаться было не с кем. Разве что Тарханову со своей Находкой. Совсем стемнело, когда Ефремов вылез из саней и, подойдя к тархановскому возку, негромко сказал:
— Сойди-ка, Игнат, есть разговор.
Когда Игнат спрыгнул на обочину, наехавший конвоир крикнул:
— Не было команды на разминку.
— По малой нуждишке мы, — ответил Ефремов. И, распахнув тулуп, тихо проговорил, когда верховой скрылся в белесой темноте зимнего вечера: — Слушай, Игнат, бежать надо, пока и нас в какую-нибудь баню не загнали.
— Пристрелят еще.
— Все лучше, чем помирать неведомо где. А еще хуже Хибины. В этих Хибинах по полгода солнца не бывает. Ты не слушай Сухорукова: работа, город построят. Как бы не так. Тут один конвоир проболтался: люди мрут там. Себя не жалко, так подумай о Ваське своем, о Татьяне. На сносях молодуха.
Игнат не отвечал, а Ефремов продолжал еще тише:
— Как на постой приедем, вместе дадим тягу. Бог даст, прорвемся. Ты со своей Находкой, а я на битюге. А на воле кто нас сыщет? Такое переселение идет!
И все же Игнат колебался. Его везут в Хибины. Пусть место далекое. А бежать куда? Но в Хибинах тоже не жизнь. А ради свободы — чем не рискнешь! Он прав, что не дал издеваться над Находкой. Так за что же его ссылают? За правду? А у кого есть такое право —ссылать человека за правду? Нет такого права!
Игнат вернулся к своему возку. В розвальнях стонала Татьяна. Василий ее успокаивал:
— Все сидишь и сидишь, вот спина и заболела.
— Ой, нет, Васенька.
— Не время тебе. Два месяца еще носить. Вот только напрасно вызвалась с нами ехать.
— Ой, не говори так, Васенька, — заплакала Татьяна. — Одно утешение — ты рядом. Хоть на смерть, только бы вместе.
Увидев отца, Василий сказал:
— Худо Татьяне, как бы в дороге не родила.
— Первый раз не так-то быстро, — успокоил его Игнат и тихо проговорил, наклонившись к сыну: — Еремей бежать собирается. Нас зовет. Может, вынесет Находка?
— Бежать недолго. А вдруг поймают?
— Россия велика. Всех Тархановых не перебрать. Только надо в крайнюю избу на постой встать. С околицы бежать легче.
— Не иначе. — И Игнат похлопал по плечу Татьяну. — Потерпи маленько. Еще солнце не взойдет, будем мы вольные люди.
В деревне, где остановился обоз, Игнату без особых хитростей удалось поставить свой возок в крайний двор. Во всеобщей суете он успел сказать Ефремову, что согласен бежать. В полночь неслышно вышел во двор, быстро запряг Находку и, усадив в сани Василия и Татьяну, выглянул за ворота.
Вдоль безлюдной улицы мела поземка, где-то поскрипывала на ветру калитка, и хотя казалось, что на улице никого нет, Игнат знал, что поблизости должен стоять охранник. Игнат вернулся к саням. В соседнем дворе кто-то перебежал от избы к навесу. Не иначе как Ефремов. Наверное, уже запряг своего битюга и ждет, чтобы вместе рвануть на дорогу. Ну что же, с богом! Спаси и помилуй! Игнат не спеша сел в сани, перекрестился и, взмахнув кнутом, впервые в жизни со всех сил ударил Находку — а ну выручай, милая! И с места в карьер вымахнул со двора. Скорей, скорей! Галопом, вскачь, во весь карьер! Находка, казалось, поняла хозяина и понеслась как вихрь. Деревня уже позади. И никто не остановил их, никто не окликнул. Неужели околица не охранялась? А может быть, Ефремов обезоружил часового? Но где сам Ефремов? Почему сзади не слышен топот битюга? Игнат оглянулся. На краю деревни сверкнула розоватая искра, словно кто-то чиркнул зажигалкой. И грохнул выстрел. За ним второй, третий... Они разорвали темную ткань зимней ночи и слились со стуком копыт мчащейся Находки. Но ничто уже не могло остановить, задержать беглецов. Не было ни поля, ни пути, ни обочин. Все слилось в какую-то одну мелькающую в ночи дорогу бегства. И по ней, как обезумевшие слепые кони, неслись снежные вихри.
