Смотришь, а этих находок чем дальше, тем больше: вон противогаз, там — обрывок маскировочной плащ-палатки, весь в травяных пятнах-разводах. Кому же должно достаться это добро? Само собой, тому, у кого над пупом болтается «Гот мит унс»!
Тут кто-то заверещал от восторга — на дне глубокого рва валялись три винтовки, уйма рассыпанных патронов и связка гранат. Винтовки, как водится, расхватали те, кто постарше и порешительней. А Прикоп что, хуже их? Решил, видно, отобрать одну — вдруг схватил гранаты и давай с гиканьем крутить над головой, как пастух кнутом… Может, это уловка всех беспомощных и слабых? Не одолеешь силой, так хоть запугаешь до полусмерти…
Дети кинулись врассыпную, и Прикоп за ними — напялил на голову балахон из немецкого брезента, ни дать ни взять — пугало огородное. Тут пацаны вконец струхнули и завизжали что было мочи: «Помогите! Нас убивают!»
А тетя Наталица — одно слово, бабий ум, — что ни померещится, тут же выложит:
— Ой, детки наши! На помощь, скорее! Кажется, немец всех их порешит…
А над полем, в белом от зноя воздухе, струился белый шорох ковыля… Предвещал что-то? Ш-ш-ш-ш-шу… ш-ш-ш-у…
Поначалу никто и не обратил внимания, как снова вскрикнула Наталица:
— Воды! Дайте воды!.. Женщине плохо…
Ну откуда здесь, на взгорье, вода? И сама тетя Наталица на себя не похожа — всегда рассудительная и здравая, что с ней? Смотрите, грозит кулаками небесам и клянет солнце:
— Ах ты сатана немилая! Чтоб тебе лопнуть, как стручку поганому! Палит и палит, дьявол, живьем жарит!.. Все как с ума посходили, а чокнутый стал командовать! — И опять просит жалобно — Капельку водички, люди добрые, если можно…
Тогда увидели — катается по земле у ее ног, как в припадке, женщина. Затихла даже старушка Мэфтуляса, не слышно: «А-а-а, мой маленьки-и-ий…» Зато эта бедная женщина… Отчего она рухнула как подкошенная — от солнца, или падучей болезни, или, может, от проклятий тети Наталицы? Бьется в судорогах, как подбитая птица, цепляется за траву, зубами ее раздирает…
— Чтоб тебя разнесло, черным пеплом развеяло!..
А ковылю до нее и дела нет, знай себе посвистывает, как косарь. И песенка чудная какая-то — ни о чем, словно наплевать ему на весь белый свет! От кого же он набрался такого? От солнца?.. Но тогда что им нужно, и солнцу, и ковылю, — хотят вразумить нас, людей? Дескать, судили вы тут, рядили, а к чему пришли?
Да-а… Может, так оно и есть? Вон Прикоп, наш умник, обмотался куском брезента и трусит по жнивью к виноградникам Бутнэреску, а дети… Хо-хо, теперь и дети, и взрослые, словно гончие по следу, несутся за Прикопом, орут и улюлюкают. Но дурачок уж и сам не рад, перепугался и дико завыл от страха… А противогаз и гранаты бренчат на шее, как пустые жестянки…
Кое-кто остался на холме рядом с покойным, но и тех словно оторопь взяла — не сходятся концы с концами, и все тут! Полдня толчемся здесь… И почему плачет эта женщина? Испугалась мертвого тела? Или того сумасшедшего, что бегает по жнивью?
Гляньте-ка, Прикоп опять размахивает своими гранатами, настоящий ганс в травянистой плащ-палатке, в зеленой каске — ну прямо болотное привидение средь бела дня… Не приведи бог, громыхнет — тогда все разом, и дети, и взрослые, и умные с глупыми вперемешку, взлетят к нему окровавленным месивом!
— Арги-и-ир!.. На кого ты меня покидаешь!..
Постойте… А это еще что такое: «Арги-и-ир! На кого ты меня покинул?»
Ах, вот оно что… Вот почему змеится по склону ковыль, хохочет на гребне горы. Будто саван над ее плачем — белый ковыльный смех! А вам не слышна в нем издевка?.. На лице женщины тоже что-то белеет…
— Это кто ж такая, фа?
— Которая плачет? А кто ее знает… Не видишь, что ли, — платком закрылась!
— Может, больная какая, припадок?
— Да помогите же ей подняться!
— Арги-и-и-и-ир!.. Возьми меня с собой! Нету мне без тебя жизни!..
— Ишь ты, как ее скрутило…
Тут и пополз шепоток:
— Ай-яй-яй! Значит, это Аргир, сын Касьяна?
— Да разве ты не поняла — она его любовница!
— Ну и ну, краля!
— Бросьте вы городить, солнцем ее припекло.
— Какое там солнце, кума дорогая! Вот муж ей задаст, припечет палкой! Это же Анна-Мария, жена Митрикэ!
— А корчила из себя, фу-ты ну-ты!
— Как же, недотрога! Знаем мы таких — шуры-муры втихаря…
— Вот тебе и дотрогалась…
— Так это жена Гебана, Анна-Мария?
А я, пацаненок, стоял разинув рот и глотал их бабьи пересуды: «Анна-Мария, Анна-Мария…»
Ага, значит, это Анна-Мария, жена Митруцэ Гебана, их дом третий от дома тети Софронии Ерете. В селе все ее знают, два года живет соломенной вдовой: муж не вернулся в июне сорокового, когда Прут стал границей. Почему не вернулся? Да кто его разберет… Одно известно — был на действительной службе в армии у Карла II, «короля всех румынов», и тот предложил бессарабцам остаться у него служить. Все почти вернулись по домам, а Митрикэ Гебан не пришел. Верность супруги решил испытать или сманил его король капральскими лычками?..
А жена, нате вам: «Арги-и-ир, любимый… не покидай меня!» И вроде уважаемая женщина, достойная, выстрадала свою вдовью участь, ждала на глазах у всех — и вот полюбуйтесь, тает в ковыле от любви к другому, да еще к цыгану! Зовет его просто по имени и молит: «Любимый, возьми с собой, жизни без тебя нет… конец мне…»
Тетя Наталица взялась командовать… Видно, так уж заведено: женщине распоряжаться, а мужчине — выполнять. И никто толком этого не понимает, разве лишь на похоронах да на свадьбах — тут женщинам не перечь. Вот и сейчас.
— Да шевелитесь вы поскорее! — кричит Наталица. — Туда бегите, в кукурузное поле Бутнэреску! Дался им этот сумасшедший, пусть оставят его в покое! Чего на меня-то уставились? Туда смотрите! Иначе и там беды не миновать… Ох, все мы сегодня умом тронулись!..
Как это — «умом тронулись»? Значит, вся нынешняя беготня и говорильня гроша ломаного не стоит?.. Хотя посудите сами: собраться у изголовья мертвого и чесать языком о его любви — разве ж это по-божески?
А в поле люди уже окружили Прикопа… Да какой там Прикоп! Вместо его дурашливой физиономии таращится резиновое рыло противогаза, а пуп сверкает медной бляхой с «гот мит унс». Но никого этим уже не проведешь: обступили, заломили руки — поди знай, что этому полоумному взбредет в башку… надо бы выдрать у него от греха подальше железные погремушки…
Потом я часто думал: что заставило тетю Наталицу отсылать в кукурузное поле всех мужчин? Почему взялась проклинать солнце, а шушуканье отвлекала в сторону жнивья, где гонялись за Прикопом? То ли женское чутье подсказало — плачет женщина по любимому, и оставьте ее, не мешайте… То ли смутила змеиная усмешка ковыля: «Вот, милейшие, как вы живете! Ах, великие праведники!.. А ну, кто мне скажет — кем приходится Анна-Мария этому цыгану? Скосил он ей пшеницу прошлым летом, было дело… И поэтому женщина плачет, да? Ай-яй-яй, лучшего косаря не сыскать!.. А весной подрезал виноградник? Как же, как же… Или все-таки другое вспомнила — как щемило сердце, когда ласкал в постели?.. Скажете, по глупости, жалости бабьей плачет. А как быть с этим: „Любимый, возьми меня с собой“? Ведь не сегодня завтра явится из-за Прута законный ее супруг, Митруцэ Гебан, задаст как следует, и поделом: „Стерва! Ты что же, выбрала меня, чтобы променять на цыгана плюгавого? Хорошо же ты мужа своего ценишь! Вздернуть тебя, суку, мало!..“»
А Митрикэ Гебан вернется, как пить дать вернется!.. Уж не потому ли три дня и три ночи грохочут орудия? Словно чует капрал Гебан: жена-то моя, выходит, тварь распоследняя! Он же распнет ее на воротах, как смушку овечью, и выставит на позор всему селу, чтоб впредь неповадно было, да и другим в науку.
А может, Митруцэ уже пришел? И пока односельчане топчутся в поле, сидит-посиживает во дворе на завалинке и Анну-Марию поджидает: «Где же моя суженая? Я к ней с поздравлением… Ну, милая, как поживаешь?»
А что же сама Анна-Мария? Какие слова найдет женщина в ответ на ползущий шепоток — «любовница цыгана»?
Только и останется: «Арги-и-и-ир, возьми с собой… свет без тебя не мил!..»
В опустевшем поле, посреди зеленого жнивья одиноко плакал перепуганный Прикоп-дурачок. Бедняга, не дали поиграть в войну… А здесь, на белом взгорье, сиротливо лежал мертвый солдат, словно укоряя: «Похороните же меня…»
Наконец бабка Сынджеров осенила себя широким, размашистым крестом:
— Чего мы здесь торчим? Кого ждем? Поднимите-ка его… положите на телегу и поехали в село!
С легким сердцем, дружно подхватили его с земли, заботливо уложили на телегу, прикрыли мешковиной. Будто не мертвого везти собрались, а просто человек ушибся или легко ранен… Люди словно очнулись и заговорили наперебой:
— Смотри-ка, сразу ведь и не признаешь! Мне бы и в голову не пришло, что Аргир…
