— Не! — усмехнулся чабан, погладил полоза. — Мой собак!
Семен на секунду задумался было, но ответил Петру:
— Откуда про молоко знают?.. Конечно, в сочинениях об этом должно быть… А только мы, мальчишки, что делали? Обмокнешь в молоко пальцы да к ужу. Уж в палец вцепится, думает, что дойка коровья, начнет сосать, и что же ты думаешь? Раздуется весь, присосется, а оторваться не может… Вот их таким манером нанижешь на все пальцы и идешь по деревне… Девчонки визжат, шарахаются, а мы за ними!.. А то змеюку положишь в карман, да к девкам, а сам семечки лускаешь… Дай, скажет, какая, подсолнушка! — Глянь на солнышко! — Вот, гляжу, — давай! — А ты побольше гляди! — Вот еще минуту гляжу, — давай! — Ну, когда заработала, — на, лезь в карман, тащи горсть!.. — Только она в карман, а там змея!.. Вот визгу!.. А одной сзади за ворот змею посадили, — с той родимчик сделался…
— Гм… Вот какой ты был! — покачал Петр головою. — Меня бы за такие дела отец… всю бы шкуру спустил!
— Мальчишки… что ж… Нам первое удовольствие было девке юбку задрать, да над головой завязать в узел… А то раз одной девке сонной мы змею за пазуху запустили, — вот с ней было!.. Цельный месяц — не меньше — без задних ног валялась!.. А то раз нашли мы в именьи цилиндр такой дубовый, от насоса, — здоровый совсем… Ну, что из него придумать? — Ребята, говорим, давай пушку из него делать! — Идет!.. Пороху у отцов, у братьев достали, — украли, просто, — фунта полтора, передок уперли с телеги, — это, значит, лафет… Мушку посадили… Да ведь что-о! Как нам подвезло-то: шнур достали… Значит, все честь-честью… Забили тряпками потужей с дульной части, а с казенной порох свой всыпали, — вывезли орудие на середку деревни как смерклось, шнур запалили, а сами, конечно, бежать… Ка-эк ахнет выстрел!.. Сколько там стекол к чертям!..
— И орудию вашу, небось, разорвало в клочья?
— Тут уж куда тебе орудие, куда лафет!.. Мы, конечно, по домам ходу!..
— Били, небось?
— За это, конечно, попало… А мы потом взяли да ночью по всей деревне трубы позабивали…
— Ну, а это ж зачем?
— Так себе… со зла…
Петр посмотрел на Семена продолжительно, так, точно в первый раз его увидел, и сказал с жаром:
— Откуда ж это зло такое в вас сидело, хотится мне знать?.. У нас мужику одному, косарю, — на сенокосе он заснул, — ящерка за рубаху залезла, бегать там зачала, и то он с перепугу так и обомлел, падучка его схватила… Так это ж мужик, — а вы девке змею за пазуху!.. Никакого поэтому добра в вас, никакой совести!
Немного помолчал, глядя на Семена теми же широкими глазами, и добавил тише:
— Ты, небось, еще скажешь, что человека когда-сь убил… а, Семен?
— Поди, посчитай, сколько, — буркнул Семен.
Как раз в это время молодой чабан дружелюбно обратился к Петру, кивая на полоза:
— Знаешь, сколько ему год есть?.. Скажи!
— Почем же я знаю? — отозвался Петр.
— О-о!.. О-о!.. — оживился и старый чабан. — Ты скажи: пять год да есть, десять год да есть, а?
— Неуж десять лет ему быть может? — удивился Петр. — Десять лет лошадь уж зубы себе стирает.
— Сто лет есть! — сверкнул и засиял молодой.
Но старому это показалось мало.
— Сто-о?! — И поглядел он на молодого негодующе. — Мой де-да называется — его знал… Мой деда-деда его знал!.. Сколько год остался, а? Скажи!..
— Змею, ему, конечно, износу нет, — процедил Семен сквозь зубы. — Сказано — гад, и кровь имеет холодную… Вот он сожрал шпака, и никакой ему заботы, — теперь спи себе знай… А человеку обо всем беспокойство, — значит, до гадовых лет ему не дожить…
— Мой де-да называется, — чо-обан был! — очень высоко поднял голос старик. — Деда-деда — тоже одно — чо-обан был!.. Я — чобан!.. Все тут… он-о-о… барашка пас… Он тоже… Со-обак наш!
И сдвинул со лба на затылок шапку в знак древности, должно быть, неизменности, стойкости, прижитости к этому именно куску земли всего его рода.
— Вы-то пасли, а он-то лежал себе полеживал, зато и называется гад! — почему-то с явной злостью отозвался на это Семен и харкнул вдруг на голову полоза.
— Се-мен! — заметив это, сказал Петр, как будто встревоженно. — Что же ты мне не обсказал, убил ты на своем веку кого-сь или нет?
— А я тебе говорю: поди, посчитай! — повернулся к нему резко Семен. — Да уж командиру полка свово, полковнику Иванову, дал крест в семнадцатом, будь спокоен!.. Он говорит нам, как мы его вели расстреливать: «За что же, товарищи-гусары, мной недовольны? Я вам столько крестов дал!..» А я ему: «Хоть ты нам сто крестов дал, а мне целых три, ну, а мы тебе только один дадим!..» — И дал!.. Я три года на германском фронте провел, да четыре в Красной Армии, еще и в прочей работе был, а ты меня спрашиваешь!.. Поди, посчитай, сколько я их!.. Ты вот мужик… Хоть ты и бетонщик называешься, а, небось, ни одной копейки зря не проводишь, я вижу, — все в свою норю отправляешь, курским своим обротникам, а я на деревню с пятнадцати лет наплевал… вот!.. Что глазами на меня прицелился?.. У вас там, в Белгороде, чьи мощи-то выкинули? Есофата какого-то?.. В другом конце я в то время был, — жаль, до него не добрался, — ну, а других каких многих, — это уж я выкидывал!.. Ага!.. A ты и не знал!.. Ишь, об змее-горыниче каком-то сибирском сказки вздумал рассказывать, а я слушал — сидел и виду не подавал!.. Да я эту самую Сибирь со своим эскадроном, каким командовал, в конец прошел, когда мы Колчака гнали! А ты мне об каких-то чудовищах дурацких!..
— Поэтому вы, Семен Иваныч, личность из первых! — и робко поднял одну ногу, как бы встать собираясь, Петр. — А я, конечно, почем же мог знать?.. Гляжу, зовете меня вместе по бетону работать, а сами, конечно, к этому делу сноровки не имеете…
— Ишь — сно-ров-ки!.. А того не скажет, что я ему работу нашел, а то бы без работы ходил!..
— За это-то хоть спасибо вам, конечно… Без вас бы, конечно, походил с приезду… Мы — безлошадные… Нам от земли одной кормиться не приходится… Поневоле едешь… А где она работа есть, и сам не знаешь… Едешь в белый свет, как рыба плывет, да на старые места норовишь, где прежде работал… Ан старые места теперь уж новые… не приткнешься… И цемент, конечно, дорогой без числа, всякий от него норовит отбрыкаться… Эх, в Австрии, его, цементу этого!.. Чуть что не едят, до того везде!.. На что босняки, например, не шибко богато живут, а и то при каждой хате яма цементная для навозу, для жижицы самой… Малая капелюшка не пропадет, — все в дело идет… Ничего, народ хороший, — босняки… И понимать их легко было… Скажет: «Два кувурма вода принеси!..» Значит, два ведерка… Возьмешь да принесешь… Все понять у них можно было… Очень был народ хороший…
Орлоглавый, — такой, как воины-гении на стенах ископаемых ассирийских дворцов в Ниневии, — Семен смотрел на него тяжело и сопел носом, острым и твердым, как клюв. Очень быстро жевали жвачку козы: выгнут головы, по-змеиному припав к земле, отрыгнут — и потом живо-живо-живо перетирают и смотрят сторожко по сторонам. Овцы прятали головы от полуденной жары одна под другую и все толкались на месте и подрагивали курдюками. Важные козлы иногда жестко звякали железными колокольцами очень древней работы, когда ожесточенно чесали себе косматые спины загнутыми рогами. Собаки только делали вид, что спали вполглаза… Но полоз спал.
В то время как все кругом изнывало от зноя, он один только чуть разогревался, грелся, входил в тепло. Зернистые чешуи его поблескивали то тускло, то жирно, и в кольцах не видно уж было той упругости, как недавно, когда он догонял скворца. Он изнеженно спал, как случалось ему спать на этом месте много тысяч раз за его долгий век, — он погруженно спал.
Видел ли он сны? Едва ли… Слишком плоска и мала была его голова для снов. Сны ведь тоже некоторый труд мысли; они тоже ведь беспокойство чувств.
Семен с силой бросил от себя в сторону стада окурок, положил руки на шейку двустволки, провел круглыми глазами по кофейным лицам чабанов и воткнулся ими в морщинистые щеки Петра.
— Кулаки деревенские тоже… восстания подымали! — заговорил он срыву. — Почему, спрашивается, деревня ваша пользы своей не могла понять?.. Продразверстку забыл?.. Небось, сам тоже хлеб в землю от нас закапывал, чтобы зря гнил, а мы, Армия Красная, чтобы погибали?.. Помню я бабу одну саратовскую, — век ее не забуду! — шерсть мы тогда собирали… Вхожу… Одна она в хате… Сидит ступой… «С тебя, тетка, — говорю, — шерсти полагается три фунта… давай!» — «Три?» — говорит. — «Три фунта». Так она что же, подлая, а? Подол свой задрала: «На, говорит, стриги!.. Настригешь три фунта шерсти, — твоя будет!..» А?.. Это что?.. Стоило ее убить за это или нет, по-твоему?.. Что?.. Глазами моргаешь?.. А то послали нас, — тоже восстание сочинил один — это в Балашовском уезде — и как же он назывался, предводитель этот? — Назывался он — «Народный сын — летучий змей»!.. Вон они куда змеи-то пошли, на какой обиход!.. Что мы с ними делать должны были, с этими «змеями летучими»?.. А?.. Захватить да пускать их опять? Так скажешь? Они опять стаей сползутся да на нас… Их пускать нельзя было, — не то время!.. Их надо было всех, дочиста, — понял?.. А ты меня тоже спрашивать вздумал, как все равно баба или следователь какой!..
