— Так за́росли-то какие, Илья Ефимович! И корней без счета, — ответила Аграфена. — Выдираешь, выдираешь — сил не хватает.
— Сил мало — не бралась бы за раскорчевку. Никто тебя не неволил. Я и других нашел бы...
— Это так, — согласилась Аграфена, понимая, что спорить бесполезно. Лукаво прищурившись, она посмотрела на Ковшова: — И куда тебе, Ефимыч, земли такую прорву? Пустыри запахиваешь, перелоги корчуешь...
— Ладно, Грунька! — с досадой отмахнулся Ковшов. — Ты в мои дела не суйся, я пока еще своим умом живу, у других не занимаю...
— Что и говорить, ума у тебя палата, на всю деревню хватает, — усмехаясь, проговорила Аграфена и, заметив остановившегося за спиной Ковшова Степу, улыбнулась: — Ты глянь, кто приехал-то!
Илья Ефимович обернулся.
— Здравствуйте, дядя Илья! — громко произнес Степа.
Дядя был высокий, крутоплечий, с литыми, сильными руками, с могучей шеей; он считался в деревне первым силачом. Борода острижена, подбородок зарос черной щетиной с проблесками седины, усы пожелтели от махорки, на переносице крупная, похожая на ягоду переспевшей малины бородавка. Глаза смотрят задорно и весело. Одет дядя в заношенный пиджак, из нагрудного кармана торчит карандаш и раскладной желтый аршин; от добротных сапог несет запахом дегтя.
— Эге! Кого вижу! — воскликнул Илья Ефимович. — Племянничек! Родная кровь! Из дальних странствий возвратясь, как говорится. Какими судьбами?
Степа объяснил, зачем он приехал в Кольцовку.
— Та-ак! — протянул дядя. — Отец, значит, от дома в сторону отвернул, а сынок все-таки к родным местам потянулся... — Илья Ефимович взял Степу за плечи, повернул, похлопал по костистой спине. — Вот только худущий ты, брат... И вытянулся как жердь огородная. Кормили, что ли, в обрез, добавки не давали?
— Да нет, была добавка, — признался Степа. — Я ведь котлоносом работал.
— Кем, кем?
Степа покраснел: не стоило, пожалуй, об этом сейчас говорить, но делать нечего — пришлось объяснить.
— У нас в колонии мы котлы из кухни в столовую таскали. За это нам повар добавочную порцию отпускал.
— Скажи на милость! — с довольным видом рассмеялся дядя, подмаргивая Аграфене. — Мал, мал, а сметлив. У котла-то оно посытнее. Ну ничего, племяш! Мы тебя и здесь подкормим. Иди-ка в школу, определяйся там, а потом ко мне.
В это время из кустов, ломая ветви и треща валежником, словно молодой медвежонок, вылез большеротый, губастый мальчишка и бросился к Илье Ефимовичу:
— Тятька, в наших овсах рукавишниковская лошадь пасется!
— Ах, черти, гулёны! Распустили свою худобу! — выругался Илья Ефимович. — И много там потравили? Чего ж ты зевал, лопоухий?
— А зачем мне зевать! — осклабился сын. — Я уздечку с лошади снял.
— Дрянь уздечка, ломаного гроша не стоит, — буркнул Илья Ефимович, мельком оглядывая шитую-перешитую уздечку. — Надо бы лошадь в сельсовет отвести да акт на потраву составить...
Он направился к тележке, но, вспомнив о племяннике, остановился:
— Да, Филька! Смотри-ка, кто приехал! Степан. Братец твой двоюродный. Иди поздоровайся.
Вытаращив глаза, Филька, не моргая, уставился на Степу, словно видел его впервые в жизни.
Потом, по привычке шмыгнув широким носом, он шагнул к брату и резким движением протянул ему короткопалую ладонь:
— Здорово, колонист!
Степа молча пожал Филькину руку.
— Ну, то-то! — удовлетворенно заметил Илья Ефимович и погрозил сыну пальцем: — Смотри не цапайся с ним! Все же родная кровь. И не смотри, что он худой — котлонос все-таки...
— Чего? — переспросил Филька.
— Потом разберетесь, потом! — заторопился Илья Ефимович. — Поехали за вениками...
Филька немного замешкался, поотстал от отца.
— А ничего жмешь... Есть силенка... — снисходительно заметил он Степе. — А бороться умеешь?.. Как Иван Поддубный? Ну ладно, иди, вечером померяемся... Котлонос!..
И он побежал вслед за отцом к тележке. Вскоре Илья Ефимович с сыном уехали.
— Ну что, повстречал двоюродного братца? — спросила Аграфена. — Теперь он тебе проходу не даст: борись с ним да на кулачки сходись. Всем ребятам кости помял...
Она нагнулась и, схватив узловатый корень, принялась рывком выдергивать его из земли.
Степа потоптался на месте, потом взял топор и, поплевав на ладони, принялся сводить кустарник.
Мелкий лозняк он подрубал глубоко под корень и отбрасывал в сторону. Легко поддавался и тонкий осинник. Но вот па пути встретилась ольха толщиной с руку. Степа обхватил топорище обеими руками, хекнул и наискось всадил светлое лезвие топора в сочный ствол дерева. Потом он так же ловко нанес еще три-четыре удара. Ольха на мгновение замерла, наклонилась и, ломая ветви, с шумом и треском упала на землю.
«Зря не тяпает. Умело топор держит!» — отметила про себя Аграфена, следя за работой мальчика. Потом она тронула Степу за плечо и взяла из рук топор:
— Ступай-ка по своим делам. Будет еще время, наработаешься. У дяди не заскучаешь... — Аграфена позвала девчонок: — Идите и вы с ним, да побыстрее, не прохлаждайтесь там.
Как только вышли из перелесков на проселочную дорогу, Нюшка сразу же свернула на боковую тропинку, наискось пересекавшую ржаное поле.
Шли цепочкой: впереди Нюшка, за ней Таня, позади всех Степа.
Прозрачные зеленоватые стебли ржи почти сплошь закрывали узкую тропинку, но Нюшка безошибочно нащупывала ее босыми ногами, шла уверенно и быстро.
Рожь то вставала плотной зеленой стеной, то едва доходила ребятам до пояса и была густо расцвечена полевым клевером, голубыми васильками, желтой сурепкой.
— Степа, а ты хлеб жать умеешь? — спросила Нюшка, оглядывая ржаное поле.
— Серпом не приходилось... Мы у себя в колонии жнейкой убирали.
— Научишься и серпом, была бы спина здоровая, — сказала Нюшка и обернулась к подруге: — Правда, Таня?
Девочка ничего не ответила и только туже затянула под горлом кончики платка, который то и дело сползал с ее стриженой головы.
Степа, прибавив шагу, заглянул сестренке в лицо. «И почему она все время молчит и прячет глаза?»
— Таня! А с чего это дядю Илью Вороном прозвали?
— В деревне всем клички дают... — замялась сестра.
— Клюв у него большой, вот и прозвали, — не оглядываясь, сказала Нюшка. — Хватает чего ни попадя и все в гнездо тащит... Только ты смотри, — предупредила она Степу, — еще ляпнешь при нем, что он Ворон, — так он тебе все уши оборвет... У меня до сих пор мочка болит. — И девочка, выпростав из-под платка ухо, зачем-то потерла его.
Сорвав коленчатый стебель ржи, Степа задумчиво пожевал соломинку.
Нет, девчонки явно чего-то недоговаривали. Как бы там ни было, но дядя Илья совсем не плохой человек. После гибели Степиных родителей он взял к себе Таню на воспитание и всегда, когда Степа приезжал в Кольцовку, радушно встречал его, расспрашивал, как он живет и учится. Дядя Илья даже сам несколько раз был у него в колонии и привозил подарки.
Правда, отец Степы не любил вспоминать про брата и при случае обычно говорил: «Разошлись наши пути-дорожки. В одном доме жили, да в разные углы смотрели». Так ведь это раньше было.
— А вы что, с матерью на дядю работаете? — осторожно спросил Степа у Нюшки. — И платит он вам?
— Платит, платит... — неопределенно ответила Нюшка. — Сухую корку да фунт дыму — глодай всю зиму!
— Выходит, что вы вроде батраков... наемная сила?
— Еще чего! — невесело усмехнулась Нюшка. — Разве дядя Илья позволит! У нас все полюбовно, по-соседски. — И, махнув рукой, она вдруг спросила Степу, зачем он сказал дяде про котлоноса.
— А что ж такого? — удивился Степа. — У нас в колонии так заведено. Каждая четверка носит котлы три месяца... По очереди.
— Ах, вот что! — кивнула Нюшка. — Только Филька все равно растрезвонит — котлонос да котлонос! Так и прилипнет прозвище, как репей. У меня вот тоже кличка есть: Сучок да Худое Брюхо. А Таню Сморчком зовут. А за что?
Миновав ржаное поле, Степа и девочки увидели Кольцовку. Большое, на сотню дворов, село с садами и палисадниками раскинулось на высоком берегу реки.
Справа от села, примыкая к реке, зеленел бывший помещичий парк, и на зеленом фоне ярким мазком проступала оранжевая черепичная крыша большого здания.
— Вот и шекаэм. — Нюшка показала рукой на крышу. — Теперь только речку перейти...
И она опять свернула в сторону от дороги и повела Степу и Таню прямой тропкой через небольшой болотистый лужок.
На ходу Нюшка рассказала про ШКМ. Школа большая, в два этажа, в учительской стоят мягкие кресла, на стенах — лепные фигуры толстеньких голых ребятишек: амуры и купидоны, как их называют. Сдобного Фильку Ковшова мальчишки тоже прозвали Купидоном.
