А дядя Леша только приложил руку к козырьку.
— Здравия желаю, товарищ адмирал! — крикнул он деду громко, хотя тот на ухо и не жаловался. — Батя дома?
Алексей единственный среди Ворониных мужского пола ушел из отцовского гнезда, жил на усадьбе моторно–рыболовецкой станции, в желтом с зеленой крышей домике из двух комнат с кухонькой. Переселилась туда и незамужняя его сестра Катя, учительница. Тише там, к урокам удобней готовиться. Да и Пудовна ее тайно уговаривала: «За Лелькой приглянешь, дом без женского глаза — сирота. Поживи, пока не женится». Отца маленько обижало, что сын в отдел пошел, но старик смирялся: как иначе — капитан! Дела всякие, сурьезные…
Сын навещал отцовский дом часто, и хотя был он капитан, «Алексей Кузьмич», а встречали его по–прежнему, как Лельку: младший.
По знакомой крутой лестнице, ступени которой не раз были пересчитаны в детстве, его костистыми боками, Алексей поднялся на второй этаж. В чистой, оклеенной обоями, залитой солнцем кухне, в которой обыкновенно и обедали за большим крепконогим столом, покрытым цветной клеенкой, над черным чугуном колдовал Кузьма Ипатьич. «К ухе подоспел», — догадался Алексей.
Варку ухи старик Пудовне не доверял, считал, что рыбу женщины только портят, — ни изжарить, ни сварить ее как положено не умеют. Сам он варил уху хитро. Сначала приготовит навар из ершей; ершей выбросит, в густую и прозрачную, как чистое подсолнечное масло, жидкость опустит отборных окуней. Бросит туда же ему лишь известные коренья, привезенные с ладожских островков. Стережет время, чтобы рыба не распарилась, не разварилась — вкуса бы не потеряла. Крышку с чугуна снимать не велит — дух чтобы не пропадал.
Когда Алексей вошел, Кузьма Ипатьич бросил в чугун какую–то тонкую духовитую травину и подал команду Пудовне:
— Крой, бабка, на стол!
Из озорства звал он свою хозяйку бабкой с двадцати лет, с той поры, как привел ее молодухой в дом. Злилась на это Пудовна, даже и в самом деле став бабкой. Но протестовала кротко — добра была нравом, ласкова. Сейчас она и вовсе внимания не обратила на «бабку», увидела любимца, обняла:
— Лелечка пришел!
Батя встретил сдержанно:
— Не забывает Сазан Карпыч мелкую плотвушку. Честь ей оказывает.
За стол уселись большой артелью, человек в двадцать. Были тут и дед Антоша, и Марина, и старший брат Алексея басистый бородач Василий, как и отец — звеньевой, и жена Василия — Настя, и Петр — брат Кузьмы Ипатьича, на МРС тралмейстером работал, тоже с женой, и ребятишки — не сразу поймешь, которые чьи. Из всех, как сказочная царевна, выделялась Катюша, учительница. Беленькая, с синими глазами, золотая коса вокруг головы короной. Сколько бы ни глядела на нее Пудовна, наглядеться не могла, себя как в зеркале молодую узнавала, звала Катюшу белянкой–ладожанкой, — так ее самое кликал когда–то молодой рыбак, красавец Кузьма, вот этот самый лохмач, что топырит сейчас на всех седые бровищи.
Разговор, понятно, пошел о том, куда подевалась рыба. Кузьма Ипатьич, как и многие набатовские старики, хотя и не очень в это верил, не прочь был свалить вину на МРС, на траулеры: керосин–де отпугивает озерную живность. Алексей спорил, говорил словами Ивана Саввича о морских промыслах, где тоже тралят, а рыбы только прибавляется от года к году. Чепуха, мол, все эти стариковские рассуждения о керосине.
Кузьма Ипатьич сердился:
— Тебе чепуха! Ты каждомесячно тыщи гребешь, что щука из края в край по озеру гоняешься. Увидел цап тралом, и твое! А наше дело иное. Глянь вот! — Он поднял руку ладонью вверх. — Привычная пятерня, а сбил до болячек. Тридцать верст на веслах. Наше дело на убыль идет от вашей механизации.
— Не пойму тебя, батя, — возражал сын. — А МРС‑то кого обслуживает? «Ерш» за кем — за колхозом, за нашим Набатовом закреплен. В общий колхозный котел, что вытралим, записывается. Чем ты недоволен? А что тысяч касается, — на весенней путине, на корюшке, твое звено, как известно…
— Негоже, сынок, в отцовском комоде рыться, — утишив голос, перебил Кузьма Ипатьич.
— Не роюсь. Зачем прибедняться, говорю. Первое место весной звено заняло, план в два раза перевыполнило, каждый по пять тысяч…
— Хватит! — Кузьма Ипатьич заерзал на скамье, расталкивая по обе руки рассевшуюся ребятню. Упоминание о весенних успехах звена его злило. Были успехи, а летом — куда и подевались? Не звено стало — позорище всему колхозу. И нечего тут Алешке в чужих делах копаться. — Молод указывать, — продолжал он хмуро. — Бороденку отпустил — со стариками, мыслишь, сравнялся? Кишка тонка, сынок!
Алексей пожал плечами: сумасбродствует–де батя; взглянул искоса на Марину. Сидела, опустив глаза в тарелку с ухой, краской заливалась. Алела и белянка Катюшка, сердито узила синие глаза на отца.
Пудовна суетилась меж столом и печью, подливала в тарелки, добавляла куски рыбы, в разговор не ввязывалась, — пошумят, отойдут. Не враги, чай, — свои родные.
— А и неправильно ж ты, Кузьма, судишь, — вдруг сказал дед Антоша. — Керосин! Перед войной с японцем никакого керосина в озере не видали. Не то что моторов, пароходов–то раз–два и обчелся ходило, а куда, скажи ты на милость, рыба подевалась той порой? Года три поди, четыре пустыми карбасами воду утюжили. Рыба, она, Кузьма, что хлеб — то уродится, то нет. Только мужик, который хлеб сеет, менее нас вслепую ходит. Он знает, как и что: когда назёмцу, к примеру, подбавить в землю, когда глубже вспахать. Но и то: град там, засуха, мокредь… А наш брат рыбак и вовсе… Сиди вот, гадай — где рыба? Ан, пройдет время — навалится ее…
— И рад не будешь — так, что ли? — Алексей усмехнулся.
— Это у вас только на МРС рыбе не радуются. «Со льдом–де заело, соли не подвезли, тары нет, транспорту не дают, склады не рассчитаны!» — передразнил кого–то Кузьма Ипатьич. — Настоящий рыбак рыбе всегда рад. Настоящий рыбак и солить начнет, и сушить, и вялить, и коптить, — не даст добру пропасть. Понятно?
— Да понятно, батя, не ершись! — отшутился Алексей. — Настоящий рыбак возьмет рыбку, да и выбросит в озеро, если она ему не очень приглянется.
— Что-о? — Кузьма Ипатьич окончательно потемнел. — Ты… мне… Такие слова!..
— Перестань, отец. — У Алексея тоже в глазах темное накапливалось. — Грудью на меня прешь. Зря, к ссоре не расположен.
«Не расположен»! — Ложка в руках Кузьмы Ипатьича раскололась надвое от удара об стол. — А вот не погляжу на регалии, расположу на лавке, порты долой… Забылся — кто я, кто ты!..
Не глядя ни на кого, Алексей поднялся с лавки и вышел в сени. Загремела лестница.
— Никак опять сорвался? — прислушалась Пудовна. — И все ты, так и лезешь в драку, так и лезешь! — погрозила она Кузьме Ипатьичу половником. — Медведище неуклюжий!
— Помалкивай, бабка! Яйца курицу не учат.
Пудовна всплеснула руками, хлопнула ладонями по сухоньким своим бедрам:
— Ахти, боженьки! Курчόнка какого изобидели!..
Глянули за столом на старика, — Кузьма Ипатьич, крепкий, широкий, плотный, сидел среди мелкоты, как серый валун–камень на быстрине, — и все, кроме Марины с Катей, рассмеялись словам Пудовны.
2
День клонился к вечеру. В клубах серо–синих, с тревожными отсветами туч, медлительным дымом всходивших над озером, желто догорало косматое солнце. Вот так же догорало оно в последний день войны над немецкой столицей. Марине, оступавшейся на огородных грядках, казалось, что она снова под звуки траурного марша идет за орудийным лафетом, на котором совершал последний земной путь тот, кому отдала она первую девичью любовь.
Трудно забывается горе. После бури долго ходят в озере волны, черные и непроглядные от поднятого со дна ила. Пока они улягутся, пока просветлеет вода — сколько пройдет времени…
Так и горе. Тупеет оно с годами. Но задень неосторожно — горе тут как тут. Задела душу Марины стычка Кузьмы Ипатьича с сыном, больно стало за Алексея. Пожалела его, а и своя боль незаметно подкралась. Снова почувствовала она себя той потерявшей радость вдовою, какой пришла после войны в Набатово, к Пудовне, к дяде Кузе.
Марина цеплялась каблуками за огуречные жесткие плети, за жирную картофельную ботву, давила морковные метелки, но под ногами все чудился горячий исщербленный снарядами асфальт, по которому в такт сердцу стучал колесами орудийный зеленый лафет…
— Маришка! Слезы?
Она вздрогнула. Рядом стоял Алексей. Взял ее за руки:
— Что случилось?
Никогда никому не жаловалась в Набатове на свое горе Марина, — даже в семье Ворониных не могли отгадать, почему строгой монашенкой живет приемная дочка. Крепко держалась Марина. Но сейчас она почувствовала такое одиночество, что не выдержала, сама схватила руку Алексея, потащила его туда, к сиреневым кустам, среди которых на двух вкопанных в землю столбиках пряталась скамеечка деда Антоши, — низенькая, чтобы и ему и его малым собеседникам было на ней удобно.
