— Вот и все…
Они замолчали. Мать смотрела на Илью, внимательно и жадно, словно это был не он сам, а какой-то посторонний человек, принесший ей весть о нем, о давно пропавшем, сгинувшем много лет назад и вдруг давшем знать о себе сыне.
— Ты влюбился, — неожиданно сказала она. — Наконец-то ты влюбился, олух.
В столовой усердно стрекотал маленький будильничек.
— Дело не в этом, — тихо ответил сын. Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и вышел.
На рассвете он наконец вздремнул и спал часа полтора тревожно и тоскливо. Снилось, что бегает он, маленький и плачущий, в красной курточке, по чужим подъездам, сырым и холодным, ищет мать, а она вроде бы и мать и одновременно Наташа. И нет ее нигде, потерялся Илья, потерялся, маленький. Курточка красная намокла, зябко, есть хочется, да и сочинение надо успеть написать, как-никак, десятый класс, выпускной…
В семь часов длинно и тошно зазвонил будильник. Илья вскочил, не понимая, что происходит, бросился к телефону, схватил трубку и, крикнув в нее нервно: «Наташа?!» — стоял так, несколько секунд, покачиваясь. Будильник все звонил. Бабаня всегда накручивала его до предела, потому что все трое они поднимались тяжело. Илья побрел на кухню, постоял там у окна, тупо глядя во двор, потом отломил от буханки кусок хлеба и, вяло жуя, стал одеваться в коридоре. Он уже не пытался разобраться в себе, ему казалось, что во всем он разобрался, пока бегал в красной курточке по чужим холодным подъездам. Отвращение к себе, взвинченное за ночь до состояния осточертелой тоски, тихо подрагивало где-то в горле.
— Илюша, — осторожно позвала из комнаты бабаня, которая с пяти утра уже шепталась о чем-то с Валей, — ты бы поел, сынка…
Илья молча завязывал шнурки на туфлях. В коридоре было темно, но он не включал света из странной мутной злобы к себе.
— И чего ты так рано всполохнулся? — опять робко подала голос бабаня.
— Ничего, бабань, я не сдохну, — ласково и зловеще проговорил из коридора внук. — Не сдохну я, бабаня, к сожалению.
Уже выходя на лестничную клетку, Илья услышал, как мать сказала бабке раздраженно:
— Я же просила не приставать!
В редакцию он пришел раньше всех, чего прежде не бывало. Походил по комнате, в которой стояли четыре стола — его у стены, уютный, с черной настольной лампой.
Ощущение вздрагивающей в горле тоски не проходило, хотелось громко выть, как выла бабаня на похоронах своей сестры, бабнюры, хотелось, наконец, разбить что-то, ну, хотя бы схватить настольную лампу за лебединую шею и швырнуть в окно. Новая вчерашняя Наташа в нем не потускнела, а наоборот, разгоралась все ярче и больней. За ее статной спиной архангеловыми крылами вздымались листы ватмана с чертежами особой важности. Подобно рафаэлевой мадонне, на руках она несла защищенную кандидатскую, а где-то внизу, на пышных ватных облаках, бегали двое пацанов — один маленький и смутный, другой постарше, лет восьми, в красной курточке.
Илья не заметил, как задремал, сидя за столом, свесив голову на руки. Разбудила его невинное дитя практиканточка Леночка, которая не заходила обычно в двери, а брала их штурмом, начиная разбег со двора.
— Илю-у-ушка!! — закричало невинное дитя, влетев в комнату, и наткнувшись на спящего Илью. — Ты что, ночевал здесь?! Ты что, заболел? Ты что — пьяный?!
Илья вздрогнул, отодрал от стола пудовую голову и бессмысленно уставился на Леночку, пытаясь понять, где он, откуда здесь взялся и кто это кричит перед ним, округлив в ужасе веселые нарисованные глазенки. И вдруг все вспомнил — вчерашний день, и бессонную ночь, и Наташу с мальчиком; тихо вздрагивающая в горле тоска тяжелой волной ударила ему в грудь, и он сухо и напряженно сказал, глядя мимо практиканточки:
— Послушайте, Лена, а ведь я, между прочим, на пятнадцать лет старше вас. Извольте говорить мне «вы», нравится вам это или не нравится, — и, не глядя на остолбеневшую Леночку, вышел из комнаты, потирая ладонями помятое лицо. Сегодня он казался себе очень постаревшим, а проходя мимо облупленного трюмо в вестибюле, подумал: «У меня лицо… поношенное… Сильно поношенное…»
Он не знал, куда деть себя до конца дня, а потом, куда деть себя до утра, и опять до конца дня, и до конца жизни.
Он перешел через дорогу и, зайдя в кафе-забегаловку, заказал две рюмки коньяка, но пить раздумал и вышел.
«Девочку зачем-то обидел… — подумал он. — Девочка тебе виновата, шеф, тоже мне…»
До часу дня он еще два раза забегал в это кафе с намерением крепко выпить, но… не мог, не получалось, мутило от одного вида рюмки.
В три часа он сел в трамвай и поехал к Егору на работу. Всю дорогу, пока ехал, Илья твердо знал, о чем будет говорить с другом, но когда вошел в новое высотное здание редакций и нажал на кнопку вызова лифта и вдруг спросил себя — что, собственно, ему здесь нужно, то не мог ответить. Три стенки лифта были зеркальными, и чтобы не видеть троекратной отвратительной морды, Илья уткнулся лицом в дверь. Он вышел на пятнадцатом этаже и вяло побрел по коридору, отыскивая комнату восемьсот восемьдесят девятую.
— Кто пришел! — воскликнул добродушный близорукий Егор, вынимая трубку изо рта, но, подойдя поближе, он изменился в лице и спросил: — Ты что, старик?
Илья не ответил, плюхнулся на стул Егора и, взяв со стола несколько напечатанных на машинке страниц, стал внимательно читать.
— Что-нибудь случилось? — озадаченно глядя на него, спросил Егор.
Илья молча продолжал читать. Потом бросил листки на стол и исподлобья глянул на друга.
— Слушай, Гошка… — медленно и тихо сказал он. — Ну, вот убеди меня, что мы всю жизнь серьезным делом занимаемся. Ну, убеди. Вот я пришел…
— Здравствуйте, — сказал Егор. — Где ты так набрался?
— Я совершенно трезв. Повторяю, вот я пришел, убеди меня, что все это вот эти листки, вот эта рецензия знакомого мне болвана на спектакль ТЮЗа, этот фельетон, — что все это — серьезное и нужное дело. Вот мы с тобой, два мужика…
— Слушай, у меня дел по горло…
— …два мужика, и у каждого по одной жизни, не по две… Ты хоть сыновей родил, может, они за тебя расплатятся.
— А за меня платить нечего. Я никому не должен.
— Не должен?
— Нет… Илька, иди домой, проспись. Вечером я забегу к тебе, поговорим. У тебя на такси есть? Дать?
— Да я трезв, Егор, вот! — он приподнялся и шумно выдохнул в лицо другу. Они помолчали.
— Ты зачем пришел? — тихо и внятно спросил Егор, присаживаясь на край стола.
— Не знаю… Жизнь уходит… Опять помолчали.
— Что произошло-то у тебя? Чего ты приперся среди дня? Почему не на работе?
— На работе? — усмехнулся Илья. — А что ты работой называешь? Вылавливание в «300 полезных советов» способа выведения моли, с тем чтобы задать себе вопрос за подписью какого-нибудь гражданина Фишбейна и в том же столбце ответить ему, то бишь себе? Это — работа?.. Ну я — ладно, меня принудработой надо лечить, а вот фельетон, например, о чем он? Кто-то проворовался, его клеймят? Ну, скажи, — воровства меньше станет после фельетона этого? Все мы — армия газетных крыс — несостоятельный, бесполезный народ. Мы же ни на что не способны, импотенты чертовы! Обо всем судим, все рецензируем, а сами что умеем? Материальных ценностей создавать нас не научили, для духовных таланта нет, болтаемся между этими двумя полюсами, как дерьмо в проруби, но какая иллюзия кипучей деятельности! — Илья уже не сдерживался, он почти кричал. — Шел я сейчас по коридору — мать твою! очкастенькие девочки с карандашиками туда-сюда снуют, мальчики бородатенькие с гранками бегают, а в гранках-то какой-нибудь «концерт для тружеников села», информашка никому не нужная. Дело!.. Кто здесь, на этих двадцати этажах, дело делает? Может, ты, Гошка?
— Я! — зло, твердо ответил Егор. Он повертел в руках погасшую трубку и вдруг, с остервенением швырнув ее на стол, достал сигарету из пачки и закурил. — Я, знаешь ли, не чувствую себя тунеядцем… Да! Мы вот с ребятами на той неделе одну крупную суку из министерства просвещения на чистую воду вывели. Взяточник, подлец! Не читал? За пятнадцатое число? Никого не побоялись, а знаешь, сколько это крови стоило?! Да что ты знаешь?! Сидишь там, в «вечерке», кастрюли маринуешь… Ну и поделом тебе!
— За какое число, ты сказал? — Илья достал сигарету из Егоровой пачки.
— А какие у меня ребята! — не слыша его, продолжал Егор. — Вот Костя Багров! Как из командировки — столько материалу навезет, хоть две комиссии посылай и одну экспедицию. После его статей редакция письмами завалена. Сам слышал, у киоска люди спрашивают, есть ли в номере статья Багрова.
— Он фельетон писал?
— Нет, Еремеев…
Зазвонил телефон, Егор поднял трубку и сразу опустил ее.
— Еремеев писал… так себе получилось. Ты бы лучше сделал. Я знаю твою руку. Ты бы его так разделал! Помнишь хоть, как писал?
