Он вошел в магазин, ища глазами Наташу, и даже не удивился, когда увидел ее в очереди. Теперь ему уже было ясно, что зашел он сюда специально, в надежде ее увидеть. Он стоял, прислонившись к какой-то витрине, и разглядывал Наташу, насколько это позволяли снующие перед глазами фигуры.
«Ну и что? — думал он. — Ничего особенного. Решительно ничего. Баба как баба. Подойти, что ли? Почему бы — нет? Ах, вы научная дама? Ах, ах!»
Минут через пять он все-таки заставил себя подойти к ней и, заглядывая через ее плечо, спросил насмешливо, подражая простецким бабам:
— Женщина, что дают, а?
Женщина обернулась. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, наконец, как ему показалось, непринужденно Илья сказал:
— Здравствуй.
— Здравствуй, Илюша, — просто и спокойно ответила она. Илья смотрел на нее не отрывая глаз, смотрел помимо воли, и хотел не смотреть, а все смотрелось. Да, сейчас, вблизи, было видно, что Наташа изменилась неузнаваемо, что-то случилось: значительность открытого лба, высоких бровей, пристальных карих глаз и удивительное сочетание властности и страдания в выражении губ и подбородка не давали взгляду оторваться от ее лица. Это была икона, какие можно еще встретить в северных русских селах.
— Как жизнь? — спросил он с судорожной улыбкой, ничего больше не пришло в голову.
— Потихоньку, — сказала она. — А ты все в мальчиках ходишь?
— Ага, мне нравится, — прищурившись, ответил он. Не от досады ответил, так, в силу характера.
Рядом вертелся какой-то мальчик в красной курточке.
— Граждане, даем только участникам! — крикнула в толпу продавщица. Неучастники, не становитесь!
— Мы неучастники, — усмехнулся Илья, — выйдем, что ли? — Они стали пробираться к выходу, и все время мальчик в красной курточке путался под ногами.
На улице моросило, тротуар мерцал щедрыми лужами. И вверху, в грязных отрепьях туч, неторопливо плыли опрокинутые лужи немощно голубого неба. Эти небесные лужи перемещались, меняли очертания, толпились, расползались… Вообще, вверху было неблагополучно.
Илья с Наташей остановились под навесом на автобусной остановке. На мокрую скамейку нельзя было сесть. Вообще все вокруг было не приспособлено для неожиданных встреч. Наташа молча смотрела на Илью, к властно-страдальческому выражению ее губ прибавилось вопросительное выражение глаз. Она глядела, словно хотела дознаться, зачем Илья встретился ей снова. Назойливый мальчик в красной курточке почему-то не отставал от них.
— Мальчик, — сказал Илья, — иди домой, что ты здесь вертишься?
— Это мой, — тихо улыбаясь, сказала Наташа. — Это старший, а есть еще младший, четыре года.
— Молодец! — сказал Илья непонятно кому — то ли мальчику, то ли самой Наташе. Впрочем, он и сам не понимал сейчас, что и зачем говорит. Он неотрывно смотрел на нее.
— Ты все там же? — спросила она. — Я Егора на днях встретила, он рассказывал.
— Да! — оживленно подтвердил Илья. — Я верен своей рубрике «О том, о сем». И если ты солишь огурцы по газетному рецепту, то знай, что…
— Я не солю, — мягко улыбнувшись, перебила его Наташа, — на огурцы времени не хватает. От чертежей голова пухнет.
— А у меня не пухнет! — вызывающе весело сказал он. — Ты же знаешь, я к своей голове отношусь с нежностью.
Она вдруг без улыбки взглянула на него.
— Да, знаю, — и взяла сына за руку. — Ну, прощай. Всего тебе…
— Подожди! — воскликнул он, почему-то испугавшись, что Наташа уходит, но, увидев ее вопросительный взгляд, осекся:
— Я… хотел… Давай, что ли, провожу.
— А мы рядом, вон, в третьем подъезде. — Наташа кивнула в сторону дома. — Маме и бабане привет, — и отойдя уже на несколько шагов, негромко сказала мальчику: — Надень капюшон, Илюша…
— Что?! — тихо спросил самого себя Илья, глядя им вслед, хотя почти сразу понял, что это имя ее сына. Они вошли в подъезд, а Илья опустился на мокрую скамейку и долго сидел так, не ощущая тяжелой намокшей куртки на себе, мелких злых дождинок, бегущих по лицу. Сидел, безучастно глядя на останавливающиеся автобусы, словно именем обыкновенного мальчика в обыкновенной красной курточке можно было ударить так больно взрослого человека.
Бабаня и Валя шили из голубого ситчика наволочки на подушки. Телевизор изображал Софию Ротару, поэтому, как вошел Илья, не слышали. Когда же увидели его — мокрого и немого, как пень, бабка прямо ахнула, а мать на всякий случаи сказала:
— Ну, прямо — тезка Репин, «Не ждали», — но насторожилась. Илья молча раздевался. Напряжение возрастало.
— Что случилось? — крикнула бабаня.
— Ничего не случилось, — сказала мать, нагнетая напряжение. — Что с ним может случиться? Наверное, в лужу свалился.
Илья молчал. Он снял мокрые грязные туфли и стал кропотливо и как-то заторможенно искать под тумбочкой тапки.
— Ты быстро управился, — продолжала забияка мать. — А может, квартал кончился?
— Валя, уймись! — крикнула бабаня. Она бросилась помогать внуку искать тапочки.
— Анжелла дала ему отставку! — торжественно провозгласила неуемная Валя.
Тапочки, оказывается, стояли там, где им было место стоять от сотворения мира, и этот неожиданный порядок вывел Илью из странного мокрого отупения. Он прошел в комнату, смежную со столовой, и, остановившись в дверях, тихо сказал:
— Так, убедительная просьба — оставить меня на сегодня в покое… — и бесшумно затворил за собой дверь.
Он лежал в темноте на куцем бабкином диванчике и занимался совершенно новым для него делом — пытался разобраться в себе самом. Разобраться хотелось, но с непривычки это не получалось.
«Ну, нравилось бабе имя… — успокаивал он себя, — а что, имя древнее, мужественное…» И еще думал: «Ну, расцвела, да, чертовски расцвела. Разве в этом дело? Господи, да неужели это меня заело?»
Дверь приоткрылась, мать без обычной задиристости спросила:
— Какая-то Ляля звонит. Пойдешь говорить?
— Нет.
— А что сказать?
— Скажи, что я сдох. Что-нибудь навсегда.
Мать молча прикрыла дверь.
Илья сел на диванчик, сглотнул, судорожно погладил колени, встал, прошелся. Он чувствовал необходимость постоять на ногах, иначе ему казалось, что его перевернули на голову. Фонарь за окном торчал у дороги сбоку припека, сиротливо, и лужа под фонарем лежала сиротливо, такая нарядная, сверкающая лужа — и никому не нужна. Одинокий мокрый бегемот… Илья опять лег на спину, уставился в потолок. По дороге проезжали машины, и свет их фар то возникал на потолке, то пропадал. И его мучила эта странная связь потолка и дороги, существующих столь раздельно друг от друга, но все же связанных между собой неверным желтым светом мимолетных фар. Его мучила почему-то эта странная взаимосвязь дороги, машин, потолка, света фар, его жизни и того неуловимо-страдальческого, что увидел он в Наташином лице. Он слышал, как в столовой улеглась на его тахте бабаня, как возилась на кухне мать. Тогда, осторожно приоткрыв дверь, он на цыпочках мимо спящей бабани вышел на кухню. Мать энергично и сосредоточенно вытирала стол тряпкой.
— Мать, — сказал он, — а вот если б тебе сатана пообещал счастья и молодости лет на пятьдесят, ты б душу продала?
«Очухался, золотко», — подумала мать и уже хотела ответить чем-то едким, но подняла голову и сердце ее захолонуло: на нее исстрадавшимися серыми глазами, словно желая допытаться до единственной, необходимой ему истины, смотрел ее молодой Семен.
— Продала бы? — настойчиво повторил он.
— Не сомневаясь ни минуты, — твердо сказала она.
— Нет, постой… Ты подумай: там же котлы кипят, в смоле варятся, на сковородках жарятся. Больно же!
— Ну и что, там все жарятся! — серьезно возразила мать. — Посмотришь на всех — и тебе легче становится. Не то что в жизни.
Он вдруг ушел в коридор, слышно было, как открывается встроенный шкаф, как Илья что-то ищет, переставляет на полках банки.
— У нас выпить ничего нет? — негромко спросил он из коридора. — Наливки какой-нибудь? — и опять появился в кухне, неприкаянный, с бестолковыми руками. — Вишневой какой-нибудь, или что там бабаня делает? Давай выпьем, мам…
— Ну? — не шелохнувшись, словно не слыша его слов, спросила мать, выжидающе-напряженно глядя на сына.
— Привет тебе от Наташи.
— Так… — жестко, как следователь на допросе, проговорила она.
— Вот и все…
Они замолчали. Мать смотрела на Илью, внимательно и жадно, словно это был не он сам, а какой-то посторонний человек, принесший ей весть о нем, о давно пропавшем, сгинувшем много лет назад и вдруг давшем знать о себе сыне.
— Ты влюбился, — неожиданно сказала она. — Наконец-то ты влюбился, олух.
В столовой усердно стрекотал маленький будильничек.
— Дело не в этом, — тихо ответил сын. Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и вышел.
