Оттого что в конце слова отсутствовал привычный для него восклицательный знак, машина выглядела сильно утомленной, как оно и было на самом деле.
Илья по этому поводу упражнял свое остроумие.
— Эта бравая стиральная машина, — говорил он, — это воинственное утильсырье… эта ликующая рухлядь…
Машина агонизировала. Ее дряхлый организм нуждался в постоянной квалифицированной помощи, и бабаня заранее договаривалась с Ильей о дне стирки. Внук должен был присутствовать и подстраховывать.
Сегодня была суббота, и, хотя утром с Ильей состоялся крепкий уговор, бабане, как всегда, не сиделось. В два часа дня из школы пришла Валя, пообедала, разложила на столе учебники, села писать планы.
— Илюшке бы позвонить! — озабоченно крикнула из кухни бабка. — Ведь забудет, что сегодня стираем, закатится куда-нибудь.
— Без него обойдемся… — буркнула дочь, убористо заполняя тетрадку девчоночьим почерком.
Бабаня выглянула из кухни — перед ней над столом нависла длинная седая челка пожилой дочери. Челка колебалась в такт движению пишущей руки.
— Позвони, а, Валь… — попросила бабаня. — Я боюсь без Илюши… током убьет.
Валя, чертыхаясь, разогнула уставшую спину, набрала номер редакции.
— Отдел писем… — сообщили в трубке детским голоском.
— Илью Семеновича, пожалуйста, — сухо обронила мать.
— И-лю-у-ша-а! — пропел голосок куда-то в пространство. — Тебя!
Валя долго ждала, пока сын возьмет трубку.
— Дорогая редакция, — так же сухо сказала она, — мы купили кроликов, а у них в ушах завелась шелуха. Посоветуйте в вашей рубрике «О том, о сем»…
— Ну, короче… — перебил сын. — Что случилось?
— Ты не забыл, что бабаня ждет тебя к шести?
— Дорогие читатели, — приветливо ответил Илья, — для того, чтобы у кроликов не шелушились уши, нужно хотя бы один день воздержаться от звонков в редакцию, пусть даже речь идет о таком священнодействии, как стирка.
Он повесил трубку. Мать быстро набрала номер.
— Захвати полбуханки ржаного, — сказала она.
…У выхода из редакции на скамеечке сидел Семен Ильич — длинный, сутулый, в просторном сером плаще.
— Приветствую, Семен Ильич! — Илья подошел и сел рядом.
— Здравствуй, сынок! — воскликнул отец, приобняв Илью одной рукой, второй он придерживал какой-то сверток. — Ну, как ты, как дома?
— Да по-прежнему… Слушай, опять на тебе какая-то хламида.
Неизменно свежевыбритый, с аккуратно подстриженной седой головой, Семен Ильич все-таки выглядел всегда неухоженным, «неприбранным». Может быть, это объяснялось тем, что он покупал себе слишком широкие рубашки, брюки, джемпера — в одежде он любил чувствовать себя свободно, сказывались привычки старого геолога.
— Где — плащ?.. — спросил отец, оглядев себя. — А это я в ГУМе купил, он импортный, польский. Ты считаешь, надо сузить? Ну я прострочу на машинке. Илюша, вот какое дело, я условиться с тобой хотел… Мне в месткоме обещают путевку на май для Вали. В Евпаторию. Твердо обещают. Там от нашего министерства прекрасный санаторий — ванны, диетическое питание, ну ты сам понимаешь…
— Ну?
— Для ее почек это необходимо — раз в году подлечиться. Так ты ей скажешь, что у себя в редакции взял, ну как в те разы с Кисловодском было…
— Ну хорошо…
— Только не проговорись, смотри!
— Ладно.
— И заранее начинай… Сегодня приди и невзначай так… за ужином, мол, обещают… Есть?
— Есть.
— Вот и прекрасно. На работе что нового? Каташев не уволился еще?
Илья усмехнулся весело, щелчком сбил упавшую на плечо отца сухую сережку с дерева.
— Я всегда удивлялся твоей памяти, ты всякую мою чепуху помнишь…
— С ума сошел! — возразил отец. — Почему твои дела — чепуха? У меня только один сын. Как же не помнить о его делах?.. Ой! — лицо его вдруг осунулось, он оторопело и испуганно смотрел на Илью.
— Что такое?
— Он, она же в мае не поедет! — расстроенно воскликнул Семен Ильич. Тьфу, старый дурак, совсем забыл — у нее же десятый класс, выпускной, в мае экзамены! Какая там Евпатория! Вот дурень старый, а…
— Ну, не расстраивайся.
— На июнь просить? На июль вряд ли дадут. Тогда уж на август… А?
— Ну конечно… — Илья кивнул на сверток, — что это у тебя?
— Да вот, — засуетился отец. — Илюша, вот сослуживица купила сыну, оказалось — велика. Я взял для тебя и не знаю: кстати, некстати?
— А ну, дай… — Илья раскинул на коленях темно-синюю водолазку, пощупал материю.
— Ну, ты молоток, Семен Ильич, блеск водолазочка!
— Нравится, да? — обрадовался отец. — Носи на здоровье, Илюша.
— Ладно, — сказал Илья, поднимаясь. — Ты уж извини, бабаня сегодня стирает, такой великий день…
— Конечно, конечно! — воскликнул отец. — Что ж ты сразу не сказал? Дома же волнуются, иди!
Защитив от солнца глаза, Семен Ильич, прищурившись, смотрел на Илью. Красивый у него получился сын, никто не скажет — солнце в каштановом чубе играет, глаза серые, насмешливые. Перед тем как завернуть за угол, Илья обернулся, отсалютовал отцу свертком.
— До свидания, до свидания, будь здоров, — пробормотал себе Семен Ильич.
Илья открыл своим ключом дверь, положил на тумбочку полбуханки ржаного, прислушался. Из кухни был слышен голос матери — профессионально внятный, с учительскими интонациями.
— И если в классе восемнадцать балбесов, то по истории будет восемнадцать двоек, говорю… Вы — завуч! Родителей боитесь? — говорю. Приведите ко мне восемнадцать родителей, я объясню им, что такое История!
Илья бесшумно надевал тапочки.
— Я учитель старой закалки, говорю, и вам меня на колени перед ведомостью не поставить! Плевала я на ваши девяносто восемь и семь десятых процента.
Не зажигая света, Илья на ощупь нашел за дверью старую заветную кошелку, в которой бабка держала яблоки, нащупал одно, вытер его о рукав рубашки и надкусил.
— А знаешь, мам, — продолжала на кухне мать уже тише и задумчивей. — Я, наверное, сильно постарела, со мной что-то случилось. Я опять, как в детстве, стала нищим подавать. Иду вчера по рынку…
— У нас нет нищих!
Мать и бабка обернулись, как по команде. Прислонившись к косяку, Илья сочно жевал яблоко, — веселый, приятно расположенный ко всем.
— Нет у нас нищих, — подмигнув бабане, повторил он, — остались только тунеядцы и алкаши.
— Дурак ты, Илья, — устало сказала мать.
— Но какие сочинения писал я в десятом классе! — он прошелся по кухне, с удовольствием грызя яблоко. Бабка засуетилась, поставила на огонь кастрюлю с борщом — собралась кормить внука.
— Дон-Кихот занюханный, продымленный, — сказал Илья проникновенно, садясь напротив матери, — у восемнадцати балбесов будет не восемнадцать, а тридцать шесть родителей, и всем им не объяснишь, что такое эта твоя Ис-то-рия! А, кстати, кому нужна твоя история? Пока эти гаврики школу закончат, она уже три раза переменится.
— Кто переменится? — взвилась мать. — Ты что несешь, борзописец?! Когда это История менялась?
— Когда угодно… — ласково и дружелюбно ответил сын. — Ладно, маман, не надо бить копытами.
— Ну и дуб ты, Илья, — воскликнула мать.
— Валя! — бабка всплеснула руками от негодования — Ну, петухи!
— Ничего, бабаня, голубок ты мой, дуб — это ценная порода древесины! весело сказал Илья. Он лениво поднялся, ушел в переднюю и вернулся со свертком.
— Я принес вам три привета. Слышишь, мать? От твоего мужа, моего отца и бабаниного зятя.
— Как он выглядит? — заволновалась бабка. — Худой?
— Как обычно. — Илья развернул сверток. — Вот, принес.
— Ай, Семен, Семен! — бабаня разулыбалась, прослезилась от удовольствия. — Красивый свитер, дорогой, а? Надень, Илюша, — не мал?
Мать закурила, сунула зачем-то коробок спичек в карман халата и вышла из кухни.
— Балует, — громко сказала она в комнате вроде бы самой себе.
Бабка топталась вокруг здоровенного внука, оглаживая новую вещь на нем, красивую, дорогую, отец подарил:
— Раздался, раздался…
— Раздался… — сказала мать в комнате, — скоро вышибет дно и выйдет вон.
Бабка суетилась, как курица, которой нужно срочно снести яйцо.
— Илюша, — она понизила голос, чтоб дочь не слышала. — А сам-то он, Семен, как?
— Ну я же сказал, баб, нормально!
— Мосты он сделал себе? Собирался…
— Бабань, знаешь, я уже лет с пятнадцати никому в рот не заглядываю.
— Напрасно, — ехидно вставила мать, — может, ума бы у кого набрался.
Илья подошел к ней, обнял прямые худые плечи.
— Мать, — нежно протянул он, — давай, наконец, дружить. Махни ты на меня чем-нибудь, допускай все до…
— До лифчика, знаю… — перебила мать и вздохнула: — Удивительно, как мы воспитали такую свинью.
