— Вы там сами поделите между собой… Как захотите. Ну, разве от вас отвалился кусок? С полчаса поработали — и готово. Не стоило рот студить. Только некоторые горлопаны пусть поостерегутся, когда-нибудь им вставят затычку. Знаем мы, как утихомирить таких крикунов.
Холодно и насмешливо взглянув на Яна, он направился к своим саням.
— Теперь придется заехать в кабак, — сказал Гравелис, когда Тауринь ушел. — Выпьем по бутылке пива. Иначе деньги не разменять.
Одна за другой выехали пустые подводы на большак. Возчики, понукая лошадей, проехали рысью до самого трактира, который находился в километре от станции. У трактира засуетились, привязывая лошадей к коновязи, — хотелось скорее очутиться в тепле.
В трактире было людно и шумно.
— Полштофа и дюжина пива для меня — все равно что плюнуть! — бахвалился пьяный кулак, направляясь к двери. — Могу пить, когда захочу, могу ущипнуть трактирную мамзель, а вам — голи перекатной — нет до этого никакого дела. Мои двести пурвиет все выдержат.
Это был один из тех, кто не пахал и не косил. А у трактирной стойки толпилась кучка мелкоты — испольщиков, батраков и бобылей.[6] Их заплатанная одежда была залита пивной пеной. Они посоловевшими глазами глядели на захватанные стаканы и упрашивали трактирщика дать им несколько бутылок в долг.
Выпив свое пиво, Ян Лидум вышел из трактира и уехал. А возчики еще остались: они вывозили бревна на собственных лошадях, заработали сегодня сносно и могли позволить себе пол-литра водки на троих. Иначе не стоило и в лес ехать. Батраку Лавера такая роскошь была недоступна, да он и не тосковал по ней.
Был уже поздний вечер, когда Ян Лидум добрался до усадьбы Лавера. Яркая луна освещала притихшую землю, придавая всей окрестности таинственный, призрачный облик. Блестел гладкий лед пруда. То тут, то там под навесом клети и перед каретным сараем как бы вспыхивали маленькие белые огоньки, когда на какую-нибудь отшлифованную часть машины падал луч луны.
Ян распряг лошадь и повесил сбрую на крюк под навесом, затем дал жеребцу поваляться в снегу. Покатавшись с боку на бок и освежив натертые седелкой и хомутом разопревшие места, жеребец поднялся и пошел вслед за Яном в конюшню.
Привязав коня, Ян вышел из конюшни. От дома по пригорку спускался человек. Ян издали узнал своего хозяина — Лавера. Приземистый толстяк, сопя и пыхтя, катился по снегу, точно шар. При свете луны было ясно видно круглое лицо со старомодной бородкой, выбритая верхняя губа была прикушена. Ян понял — хозяин не в духе.
— Добрый вечер… — поздоровался он.
— Вечер добрый, вечер добрый… — точно сыпал горохом, ответил Лавер. — Сколько кубических футов сегодня вывез?
— Семьдесят два, хозяин, — ответил Ян. — Думаю, что неплохо. Можно было еще с десяток выжать, но не хотелось мучить коня, — на Козьей дамбе дорога совсем оголена.
— Гм, да… больше не надо, мне конь дороже, чем весь заработок от возки. Но скажи, что ты там наговорил этому господину Тауриню? Звонил по телефону… жаловался.
— А, даже позвонил? — Ян усмехнулся. — Так и знал. Такой клещ разве успокоится. По мне — пускай он идет к черту.
— Кто пускай идет к черту? — переспросил Лавер, словно не веря своим ушам.
— Да ваш господин Тауринь, — ответил Ян, начиная раздражаться. — Пусть командует своими работниками. Он мне не отец и не хозяин, наплевать мне на него.
— Слушай, ты… — вдруг заговорил Лавер тихим, угрожающим голосом и, поднявшись на цыпочки, попытался приблизить свое лицо к лицу Яна, но его нос еле достиг подбородка батрака. — С этим Тауринем будь поосторожней и повежливей. Из-за твоего горлопанства я не намерен терять дружбу с другими хозяевами. Тауринь — человек уважаемый, и я запрещаю тебе поносить его при мне. Чтоб я больше не слышал такого. Времена большевиков прошли, ты это заруби себе на носу.
— Придется запомнить, — проворчал Ян. — Но вам, хозяин, советую не забывать, что времена барщины тоже кончились и баронов прогнали в тартарары. Покойной ночи.
Ян повернулся и пошел к батрацкой избенке. Потрясенный Лавер долго глядел ему вслед.
— Ах ты, разбойник этакий… — прошипел он, когда Ян уже не мог расслышать его слов. — Перечит хозяину! Как такого не лупить? Ну, кабы ты не был таким работником, я б тебе показал. В наши времена быстрехонько можно получить билет в каменные хоромы…
Сопя и почесывая желтую бороду, он направился обратно к дому: «Одно спасенье — вступить скорее в айзсарги.[7] Когда у меня будет мундир да винтовка, в усадьбе воцарится строгий порядок и истинное послушание. А так — это не жизнь. Батрак перечит хозяину — где такое видано! Эхма… но работник он отличный, другого такого не сыщешь».
Подойдя к своей хибарке, Ян Лидум сразу заметил прислоненные к стене чужие санки. Он сбил снег с постол и, оправив одежду, вошел в дверь, напрасно пытаясь угадать, кто так неожиданно явился к ним.
В кухне у плиты сидела Ильза и штопала детские чулки. На скамеечке у окна примостилась Ольга и что-то вязала. Ян широко улыбнулся и сказал:
— Гляди, какой дальний гость… — и крепко пожал сестре руку.
Они не виделись с позапрошлого Юрьева дня, почти два года, и теперь с волнением вглядывались друг в друга, будто желая установить, какие перемены внесло время в их внешность. Впрочем, перемен не было: прошло два года, но ни тот, ни другой не постарели. Как и раньше, сердечно и ласково смотрела Ильза в обветренное лицо брата, и так же добродушно и дружески улыбался Ян. Пока он раздевался и вешал в углу полушубок, Ольга за спиной золовки шепнула Яну на ухо:
— С ребенком… наверно, надолго… — и выразительно покачала головой.
— Ребята уже спят? — поинтересовался Ян, не отозвавшись на беспокойный шепот Ольги.
— Да, уложили обоих в углу за печкой, — ответила Ольга. — Тебе придется ужинать одному. Мы уже поели вместе с детьми.
Ян поужинал. Ольга убрала со стола, потом, сказав, что хочет спать, ушла в комнату, оставив дверь в кухню полуоткрытой. Прежде чем начать беседу с сестрой, Ян на минутку вошел в комнату, взял с полки какую-то книгу и, возвращаясь, плотно затворил дверь.
— Ну, Ильзит, как ты поживаешь? — спросил он, усевшись на скамеечку у плиты.
И Ильза спокойно, не торопясь, начала свою повесть. Когда все было сказано, она взглянула на брата и добавила:
— Не везет мне в жизни. Всегда получается так, что я кому-нибудь в тягость.
Ян грустно улыбнулся и медленно покачал головой. Прядь густых темных волос упала на глаза. Он рукой отвел их назад и ответил:
— Мне ты никогда не была и не будешь в тягость. Что есть у самих, тем и поделимся, и у меня ты всегда найдешь приют.
— Все же, братец, разве я не понимаю… Хотя у тебя плечи и широки, но и на них нельзя наваливать непосильную тяжесть.
— Еще немножко можно, — улыбнулся Ян. — Иначе куда же я дену свою медвежью силу?
Чем больше глядела Ильза на своего статного, красивого брата, тем острее становилась боль в сердце. Каким он был одаренным, способным парнишкой, на удивление всей школе, но больше трех лет ему не удалось проучиться. Старый учитель приходской школы даже заплакал, когда Ян ушел к хозяину работать за полубатрака.
— Бросить на ветер такие дарования… — сокрушался учитель. — Нет справедливости на свете.
А Ян, впрягшись в борьбу за существование, продолжал учиться. Сколько было книг в окрестных библиотеках, он все прочел. Позже он уже не брался за всякую книгу, читал с выбором, только то, что, по его мнению, могло обогатить новыми познаниями. Когда началась первая мировая война, его мобилизовали и услали на австрийский фронт. Дома осталась молодая жена. Через некоторое время он вернулся в родные края и был зачислен в один из латышских стрелковых батальонов. Остров смерти, Тирельское болото, Пулеметная горка[8]… легендарный бой в рождественскую ночь и ранение в ногу… По выходе из госпиталя Ян получил трехмесячный отпуск, но работать еще не мог. Ольга, у которой в то время уже кричал в люльке сынок Айвар, самоотверженно ухаживала за мужем. Когда немцы заняли Ригу и половину Видземе, нога Яна еще не зажила, и он никуда не мог уйти.
1918 год… В Латвии установилась Советская власть. Первый раз после великой бури 1905 года трудовой народ Латвии всколыхнулся до самых недр своих и стал строить новую, свободную жизнь. Положив конец власти помещиков, он по-хозяйски оглядел свою страну и взялся за работу. Это был могучий порыв навстречу свободе и вековым мечтам, которые наконец-то можно превратить в действительность. Дали бы ему время — несколько лет, — и показал бы он, на какие богатырские подвиги способен свободный народ, но в 1919 году белый террор потопил в крови молодую, еще не окрепшую Советскую Латвию. Ян мог бы эвакуироваться с красными латышскими стрелками, старыми боевыми товарищами, но партия приказала ему остаться на месте и в подполье продолжать борьбу с угнетателями рабочего люда. Ян уже тогда был членом великой партии и, ни на мгновение не усомнившись, не испугавшись опасностей, взялся за ответственные обязанности коммуниста.