Тихонько отворила дверь в избу, ощупью нашла в печурке спички, и, как только чиркнула, со стен и потолка тучей повалились тараканы. Черные, большие, они метнулись по лавкам, по столу, карабкались по стенам и торопливо скрывались в расщелины бревен. Из посуды на столе роем поднялись мухи.
С подмарья спрыгнул кот и, мурлыча, начал крутиться у ног Прасковьи. В избе было убрано, картошка припасена, вода в чугунке налита. На соломе, расстеленной на полу, спали Петька с Аксюткой. Долго стояла над детьми Прасковья и все глядела и не могла наглядеться. Ей не хотелось, чтоб ребятишки проснулись, — лучше, если бы узнали о ее приходе утром. К зыбке подошла, открыла полог. Соска у Гришки свалилась набок, на щеке от нее засох грязный след, но Гришка, раскинув ручонки, спал крепко. Темные длинные кудряшки волос разметались по подушке.
Прасковья нагнулась над ним, тихо прикоснулась губами к его лбу. Подняв голову, увидела, что Аксютка уже проснулась. Слегка толкая Петьку, она чуть слышно шептала ему в ухо:
— Братка, мамка пришла, братка…
Но Петька не просыпался, а что-то бормотал. Тогда сильнее зашептала Аксютка, расталкивая Петьку. Прасковья из-под полога видела все это. Вот Петька потянулся, хрустнул зубами и… перевернулся на другой бок. Аксютка соскользнула с постели, бросилась к матери.
— Мамка, ты пришла? А вчера, мамка, сено мы косили… А я картошки припасла, сама в погреб лазила. Сена мы много накосили, целый воз и еще чуть маненько будет.
— Давно легли спать-то? — спросила Прасковья, снимая платок.
— Да-авно… Мы все тебя ждали.
— А ужинали?
— Ну да, ужинали, а как же!
— Гришка плакал?
— Ну да, плакал, ей-богу. И смеется и плачет. Я ему кашки давала, он мно-о-ого съел, А это чего у тебя в узелке?
— Отец гостинцев прислал.
— Тятенька прислал? Вот хорошо… Ну-ка, чего он прислал? Э-эх, ты… А Петька все дрыхнет и ничего не слышит… Он вчера с комсомольцами спехтакль разыгрывал. Бороду ему какую налепили, страсть одна! Я тоже была. С Гришкой тетка Елена оставалась.
Подбежала к Петьке, начала его тормошить.
— Эй, вставай!.. Ишь разлегся во весь пол… Брат-ка-а…
Петька зашевелился, почесался и сердито заворчал на Аксютку:
— Зачем разбудила? Все мать ждешь? Не придет она.
Аксютка всплеснула ручонками и захохотала:
— Э-эх, ты… «не приде-от»… А вот она как раз и пришла.
— Ври! — перевернулся Петька и быстро вскочил. — Эх, и верно, пришла… А я и не слыхал… Небось устала?
— Немножко.
— Как ты поздно… Я уже думал, ты не придешь…
— Все пешком шла, одна…
— Кто знал, — надо бы лошадь чью навстречу послать…
— Ничего, дошла.
— А тятька что там, как живет?
— Вот гостинца прислал.
Сняла полотенце, утерла щеки, незаметно — глаза.
— Да… — протянул Петька, вглядываясь в лицо матери, — устала ты здорово… Чего-то все лицо у тебя… такое… сырое?..
— Могуты нет… Шла, шла… Индо вот в слезу бросило… Ноги ломит…
Аксютка насчитала двенадцать кренделей, разложили их и гадала:
— Это — мамке, это — братке, это — мне… А вот энта кучка — Гришке… А ежели бы ему не давать, то всем достанется по четыре.
— Положи! — сердито крикнул Петька. — Завтра самовар поставим.
— Эх, положи, — вытаращила Аксютка глазенки и капризно склонила голову набок. — Я еще рыбку погляжу… Какая она жи-ирная! Гляди, братка, жиру-то сколько, индо вся сырая.
— Когда сам приедет? — спросил Петька.
— Скоро обещался.
— К жнитву бы…
Аксютка подскочила к матери, обняла ее и, заглядывая в лицо, защебетала:
— Мам, мамочка, у тятяни, скажи, есть помощники? Кто-нибудь есть?
— Знамо, есть, дочка. Нешто без них.
— Вот, вот. А то одному-то небось тяжело.
— Есть, как же…
— Вот-вот… А Петька мне, слышь: «не-ет». Э-э, што, нарвался? — поддразнивала она Петьку, показывая ему кулак. — Говорила — есть, а ты…
Давно уже Петька, не отрываясь, глядел на мать. Его черные отцовские глаза в упор уставились на нее, измученную. Сквозь туман видела Прасковья, как у сына пробежала тень по лицу, а от глаз к ушам тонкой змейкой взметнулась складка морщины. Вот так же, бывало, глядел Степан, когда догадывался, что Прасковья скрывала от него что-либо.
Завозился Гришка в зыбке, заплакал. Подошла к нему, незаметно вытерла свои глаза. Гришка, почуяв мать, потянулся к ней на руки.
Сонный, теплый и пахучий, толкнулся к груди. Когда насосался, тут же прислонился головкой и уснул.
Петька с Аксюткой пошли в погреб за молоком, а Прасковья положила Гришку в зыбку. Не слышала, как тяжелая слеза скользнула по щеке и упала ребенку на лоб. Гришка шевельнул бровями, но не проснулся. За ужином Петька съел всего один кусок селедки и полкренделя. Лег и долго вприщурку смотрел на мать:
«Что она не ложится?»
А когда легла, подполз и тихо, на ухо, спросил:
— Ты о чем плакала?
Мать помедлила и ответила уклончиво:
— Устала я… Вот и плакала… Ты спи, скоро вставать надо.
Утром Петька проснулся раньше матери. Украдкой взглянул и заметил, что лицо у нее было красное, опухшее, а подушка под щекой мокрая.
«Ночью плакала…»
Скоро проснулась и Прасковья. Взяла ведро, пошла во двор доить корову. Потом проводила ее в стадо, затопила печь. Петька сходил за водой. Аксютка чистила картошку на похлебку. Началась обычная уборка.
Гришка уже сидел в зыбке и играл. Перед ним на ниточке болтался крендель, и он ловил его, но никак поймать не мог. Крендель бил его то по носу, то по лбу, а в руки не давался.
Пока мать дотапливала печку, Петька занялся самоваром. Скоро совсем убрались, вымыли лавки, стол, подмели пол и сели завтракать. Пузатенький самовар изо всех сил пыхтел на лавке.
После завтрака пришли бабы. Начали спрашивать Прасковью, как она шла да как дошла, а сами косились на Петьку. Прасковья знала, что бабам не «как шла да как дошла» нужно, а другое: про Степана узнать. Только Петька мешал. Но скоро он ушел на улицу, Аксютку позвали подружки, и тогда бабы, облегченно вздохнув, придвинулись ближе к Прасковье. У всех на уме было одно: «узнать», но сразу спросить тоже неловко. Да и сама Прасковья молчала.
Первой начала тетка Елена. Кашлянув, она вздохнула, поглядела в окно и притворно-весело спросила:
— Чего молчишь, аль в рот воды набрала?
— А чего мне? — тоже ответила Прасковья.
— Поправился, что ль?
— Немножко поправился.
Марина, толкнув локтем Дарью, тоже спросила:
— Небось скучал по тебе, Паша?
Ее сердито перебила Авдотья:
— Поди, как ему скушно! Мало их там…
А Дарья сквозь зубы проронила:
— Может, и зря.
— Знамо, зря! — подхватила тетка Елена, сердито поглядев в окно. — По дурости развели болтовню.
— Он все в том доме? — спросила Марина.
Прасковья чувствовала, как тяжело говорить неправду своим бабам, потому и отвечала неохотно:
— На фатеру переехал.
— Вон ка-ак, — протянула Марина и весело выкрикнула: — Небось и перины теперь у него?
— Кто про что, а Марина про перины, — вздохнула тетка Елена.
Марина обиделась и досадливо взвизгнула:
— А-а, бабы-ыньки-и, сами-то зачем пришли?..
И еще ближе сдвинулись к Прасковье, глядели в упор. И вот шепчет Авдотья:
— Паша, ты без утайки нам, не обмани…
Молчит Прасковья. Видит она: вот кот лапкой умывается, хвостом из стороны в сторону помахивает, вон Дарья ногой по полу шаркает, тетка Елена часто-часто фартук теребит.
— Было, што ль, Паша?..
И тихо, чуть слышно ответила им Прасковья:
— Было…
Дружно заговорили о хозяйстве, о сенокосе, яровых. Сошли на ребятишек — постоянную заботу.
— Пора тебе, Паша, отнимать Гришку-то, — посоветовала тетка Елена.
— И то, сама думаю.
— Вон какой он большой. Небось кусается.
Одна Дарья молчала, но у той свое горе: свекровь из дома гонит.
У церковной сторожки кто-то отбивал косу, бабы шли по улице с граблями.
В избу вошел дядя Яков, тетки Елены «сокровище». Увидев баб, развел руками, сердито наморщил брови и крикнул:
— Это что за бабское собранье тут? Кто вам разрешил? Марш по домам!
Дарья оживилась, вскинулась на него:
— А ты кто такой?
— Я самый старший над всеми бабами. Глянь, и старуха моя тут!
— То-то ты и приперся. Боишься, как бы кто не польстился на нее! — засмеялась Марина.
— Ты, я вижу больно горяча, Маринка.
— Не мерзну.
На улице орал Данила, вестовой:
— Бабы, сено согребать — пересохло!
Подошел к Прасковьину окну:
— Комиссариха, посылай сына аль сама иди.
Бабы ушли, а дядя Яков в дверь крикнул:
— Сама, что ль, пойдешь?
