Стрелки типографских ходиков взяли на караул.
— Вот двенадцать, а мне сегодня же к вечеру надо это… ну, вот… воззвание, — трудно выдавил он из себя. — Сделаете к вечеру-то?
Метранпаж не ответил. Он повернулся к Филиппу спиной и склонился к замасленному ящику, разделенному, как соты, на мелкие ячейки. Потом, подняв бровь и подрыгивая ногой, вдруг начал насвистывать, будто ему было ох как весело. Свистел он противно, с каким-то фырканьем. А ведь чуть ли не знакомый был.
Вроде с этим человеком давно-давно Филипп сидел за одной партой в городском училище. Звали тогда их «горелые ухваты». И, помнится, потом лупил он этого парня, когда тот стал гимназистом с телячьим ранцем. Или защищал? Может, и защищал. В, общем, был куда сильнее его.
— Погоди свистеть, — сказал он примирительно. — Разговор у меня сурьезный.
Но свист не прекращался. «Хоть железным будь, разогреет, — решил Филипп. — Но и я терпение имею». Он стал ждать.
Люди в пахнущей краской и керосином низкой типографийке вроде были чем-то заняты, а может, и не заняты. Они поглядывали на независимого, смелого метранпажа, на растерянного комиссара в диких крагах и ждали, чем это кончится.
Метранпаж все-таки досвистел свою песню и повернулся к Филиппу. Лицо у него стало удивленным. Он увидел в руках комиссара верстатку.
— Те-те-те, батенька… Вещь в руках бездельника обречена на гибель, — и вырвал ее.
Кто-то хихикнул за Филипповой спиной. «Так это я бездельник?» — дошло вдруг до Солодянкина.
Он взглянул на метранпажа и рассердился на себя. И чего он робеет перед этим сутулым, квелым человеком? Что его бояться-то?
— А ну, набирайте воззвание. А ну… я вам говорю, — снова взяв верстатку, сказал Филипп.
Метранпаж азартно сверкнул очками. Казалось, он только этого и ждал.
— Угрожать, да? Граждане, что это такое?! Это произвол! Этот субъект… — закричал он на высокой, женской ноте и полез на ящик, чтобы его все видели.
Стали сходиться люди из дальних закутков — наборщики с зеленоватыми лицами, чистенькие барышни корректорши, замарашки бумагорезчицы.
Филипп слышал много разных речей. Это было не так страшно. Пусть пошумит, тут и людей-то от силы полторы дюжины. А если бить начнут, у него «велледок» есть. Он отступил к стенке и сунул в карман руку.
Поблескивая очками, метранпаж кипятился, размахивал хилым кулачком:
— Произвол! Я предлагаю бастовать. Этот субъект скоро будет стоять над нами с оружием. Этот…
— Бастовать еще выдумал. Скажи лучше, почему не сделали воззвание? — легко перекрыл Филипп его голос.
Что ответил метранпаж, он уже не слышал. Потом сам долго не мог понять, как это случилось, и объяснял тем, что все произошло само собой. Его вдруг ошеломил страшный грохот, дикой болью отдавшийся в ноге. Эта боль опустила его на порог и никак не давала подняться.
Сначала он решил, что в него кто-то выстрелил, потом понял, что он сам, играя курком, всадил себе пулю из «велледока».
Замелькали, путаясь, бледные лица барышень, растерянные глаза очкастого метранпажа. Филипп все-таки поднялся, оперся о косяк, не замечая, что ботинок подплывает кровью.
— Чтоб воззвания были сделаны, — прохрипел он. — Чтобы к трем набрали, — и опять сел на порог, потому что пол пошел каруселью.
Кто-то дал ему напиться, кто-то лебезящим голосом пообещал:
— Будет все так, как вы просили, товарищ Солодянкин! Будет все так…
Филипп мстительно отвернулся. «Забегали, ядрена». Только метранпаж стоял со скрещенными руками у окна, показывая своим видом, что он готов к пыткам и даже к расстрелу. Но его уже обегали с опаской.
Когда в типографию ворвался Капустин с молодым усатым фельдшером, из-под пальто которого выставлялся подол белого халата, очкастый, видимо, раздумал идти на пытки и совал под нос Филиппу мокрую бумагу. Буквы на бумаге расползались муравьями, и невозможно было ничего прочитать.
— Ладно. Набирайте дальше, — сказал Солодянкин.
Разрезав ботинок, фельдшер произнес беспечно:
— В мякоть. Скоро побежишь.
Филиппа усадили в сани, и Петр Капустин сам повез его на квартиру.
— Знаешь, если каждое воззвание будет оплачиваться нашей кровью, нам ее не хватит, — с укором сказал он. — Как это ты умудрился, а?
Филипп молчал. «Чего тут скажешь-то? Кругом я виноват».
— Эх ты, чудак!
Солодянкину было непонятно, отчего так добр к нему Капустин. За такое вон как надо взыскивать. С оружием баловаться. В армии бы поставили с полной выкладкой.
А Капустин вдруг угадал в Филиппе знакомое волнение, которое охватило его в ту ночь, когда он ходил с красногвардейским патрулем по улицам. Тихо, как в первобытном мире. Разве взвоет от тоски престарелая дворняга. В продувном, что рогожа, пальтеце пробирает стужа до печенки. Но из ребят многие одеты не лучше. Петр крепился. Не побежишь, не ударишь рукавицей о рукавицу. Надо тихо идти. Шалит в такое время бандит Витька Поярков. Причем бандит необычный: разденет да еще скажет, что пустил по снегу босиком именем советской власти. А потом по городу слухи один диковиннее другого.
Пустынно, студено. Вдруг на Кикиморской безнадежно взрыднул припозднившийся за картишками земец и, похныкивая, в одних исподниках протрусил им навстречу.
Поворот, еще поворот. Гудит мерзлая мостовая под каблуками. Что-то взмахнуло над забором. Петр выстрелил и кинулся вперед. Около сарая, развалив поленницу, барахтался человек.
— Вставай, брось оружье! — гаркнул подоспевший Василий Утробин, но человек только кряхтел.
Зажгли масленую куделю. В луже крови по-рачьи сучил ногами молодой парень. На потном лице полные недоумения и боли глаза.
— В хребет ударил. Не встанет, — сказал Василий.
Петр не помнил, как прибежал в Совет, к Лалетину.
— Василий Иванович, Василий Иванович, — задыхаясь, выкрикнул он, — там раненый… Я ранил, я, — и отпихнул ставший вдруг противным револьвер. У него клацали зубы. Он не мог понять, что с ним происходит.
— Ты что это, Петр Павлович! — прикрикнул Лалетин. — Ты что раскис? Это же бандит Пека, помощник Пояркова. Ты что, слезы будешь по ему пущать?
Петр знал: потом красногвардейцы хохотали над тем, как он убежал, как сунул Лалетину револьвер, и толковали между собой о том, что еще жидковат комиссар. «Ясно — окопов не нюхал, из училища в революцию пришел».
Он чувствовал себя виноватым, слабым, хуже других, пока не изгладилась из памяти та ночь.
Поэтому, видно, и не стал ругать Солодянкина.
* * *
Филипп жил в своем унылом подвале. Однако подвал не смог задушить в нем ни здоровья, ни румянца. Видимо, спасала большая добрая печь, которая грела и растила его. Выхаживала, когда он, провалившись под лед, приходил домой, гремя обмерзшими штанами.
Лежать оказалось не так уж плохо. Филипп развлекал себя, как мог. Через окно, заляпанное прошлогодними ошметьями глины, он
