и нет его. Во дожился! Стал женины мысли точь-в-точь пересказывать.
Странно устроен человек. Только войдет душа в равновесие, добьется благ материальных, устроенной сытой семейной жизни, что-то подтачивать тебя начинает: не обворовывает ли тебя судьба, та ли дороженька перед тобой расстилается? Работа моя приносит удовлетворение, личная жизнь — нет. Потомкам на память город новый поставили. Не одно месторождение открыли. Еще наверняка откроем. Тут у меня сердце в ладах со временем и веком. Чувствую: это жизнь, не тина, не вода застойная.
Раздумываю: чего ты, Пахомов, нос задираешь, чего тебе неймется? И луна бывает ущербной, все периоды свои являет перед землей. Но луна одна, судеб — прорва. Опровергну плаксивые доводы, неделю — другую спокойно живу. Потом мысли по новому кругу начинают заход делать. Наверное, муки человеческие с тех пор и начались, как люди стали искать объяснений тревожащих чувств, поступков, требовать от других совершенства. Не встреться на моем жизненном пути Лена, броди я с экспедицией не по тайге, как, думаю, обернулась бы жизнь тогда? И прокручиваю в памяти разные варианты, ставлю на место жены другую женщину. Страшно, когда люди ставят много опытов в личной жизни. Сколько их, подобных опытов, пустых, необдуманных… разводы, горе, безотцовщина.
— Не спите еще? Ну и правильно. — Пахомов поставил чашку, вздохнул. — Ценные годы уходят на сон. Умудрились подсчитать, сколько времени тратится на застегивание пуговиц, на бритье, на еду, на сон. И выходит — чистой жизни всего ничего… Чуете — Обь надвигается? Я ее наступательную силу физически ощущаю. Прекрасная река. Иные матюкают ее — такая-сякая. За что? Ведь она у природы в подчинении живет. Нынче ей приказано разлиться — она тут как тут. На будущий год будет довольствоваться жизнью в своих искривленных берегах. И не услышишь от реки ропота на человека. Каждой реке свой край. Каждому краю своя река. Радоваться надо, что она Сибири досталась. Всевышний промашки не допустил.
Мастер помолчал, подумал. Мысли его перекинулись на другое.
— В школе я всегда избегал диспутов о любви. Можно ли поцеловать? Можно ли обнять на улице девушку? Е-рун-да! Наших длинноволосых вахлаков лучше бы учили поприлежнее любви к природе, животным, искусству, литературе. Учили бы любви к ближнему. Педагоги думают, если ученики знают теорему Пифагора, разбираются еле-еле в образе Базарова, Татьяны Лариной, то и к жизни уже подготовлены. Геометрия, физика хороши, но без эстетики, без понимания великой первоосновы — природы — нам не прожить. На пользу ли нашим вьюношам диспуты о любви и дружбе, если они, выйдя за школьный порог, березку могут сломать, разворошить муравейник, матюкнуться при людях. Молодежи сейчас знания, как пирог на блюдце, преподносят. Она нос воротит: не та начинка. До смешного дожили — учителя ругают за то, что двойку неучу влепил. Плодим недоучек. К чему?! — воскликнул недоуменно Иван Герасимович. Он поворочался на кровати, громко хмыкнул. — Был у меня в экспедиции один варнак по кличке Шпаргалка. Ел за троих. На рубке просек сачковал, анекдоты травил, сальности про женщин рассказывал. Стал ему лично дневные задания давать. Взвыл. Говорит: школа — каторга, тут втройне Колыма. Сбежал. Сейчас в какой-то джазбанде ресторанной молотит на барабанах, перепонки у людей портит.
Пахомов скрипнул кроватной пружиной, сказал доверительно:
— … Если бы не Майя, дочка, — испробовал бы другой вариант судьбы… запасной. Была в геологоразведочном техникуме девушка. Ольгой звали. Дружили. Мечтали. Долго переписывались, а потом время вроде бы остудило чувства. И что в итоге? У меня не жизнь — индивидуальный коммунизм. Все есть и ничего нет… кроме дочки… Встречаю прошлым летом Ольгу в томском аэропорту. Похорошела — страсть! Обрадовались встрече, разговорились. Не замужем. Аспирантуру заканчивает. В Чите живет. В Томск к родственникам приезжала. Ворохнулась душа. Чуть не махнул в Читу. Никчемными показались прожитые годы, будто себя обокрал. Хандра после Ольгиного отлета и навалилась.
Вернулся в Стрежевой и первый раз за все время по-крупному поговорил с женой. Ни с того ни с сего нагрубил ей. Куркульшей обозвал. Сказал, что дух мой поработила. Столько накуролесил, стыд потом жег. Тогда и великое внушение себе сделал: «Нет, Иван, черт ты неуемный, живи по первому варианту, не помышляй ни о каком втором и третьем… ишь, губешки раскатал, о запасных ходах размечтался!» Взвесив все «за» и «против», убедился: не нужна никакая перемена. Никто на меня семейную узду не набрасывал, потому не моги травмировать душу другого человека. Теперь наша с Леной жизнь у меня как бы на второй план довитой порослью. Встречались возвышения материковой тайги. Они походили на острова в незыблемых океанских широтах.
Люди бросили Васюганью дерзкий вызов. Посягнули на его извечное спокойствие. Наступать нефтяникам было куда. Отступать не предусматривалось бурным временем и упрямыми делами людей. По воле судьбы сокрытая под трясинами нефть диктовала только бой — великий, неотступный, долгий.
Болота являлись свидетелями человеческой неустрашимости и упорства. В необозримых мшистых пустынях дороги служили кровеносными сосудами, питающими огромное живое тело ударной стройки. Истерзанные техникой летники, вожделенные зимники, рукотворные бетонки смело вторглись в пределы болот. Протянулись к месторождениям, буровым вышкам, скважинам. Здесь было наведено множество воздушных мостов. Сновали по ним крылатые и винтокрылые машины, совершая привычный небесно-земной круговорот.
Люди ждали нашествия зимы, морозов. На главных базах Большой земли скапливались для северян горы неотложных грузов. Огромный поток машин должен был хлынуть после крепкой проморозки зимников.
Нарушая календарный устав, забесновался ранний снег. Завыли в луженые глотки ветры. Будто в обморочном состоянии пребывала напуганная природа.
Никто не знал, по какой раскладке заварит кашу новая зима. Прежние были теплые — сиротские — с частыми оттепелями и тиховейными ветрами. Кое-где оголенные трубы теплотрассы, опоясывающие вахтовый поселок, вызывающе поблескивали черными боками. На трубы садились погреться суетливые вороны. Блаженно растягивались на изолировочной ленте раскормленные собаки. Поселковая котельная весело дымила высокими трубами.
— Не кипятись, рыбак! Ты же знаешь, здесь места для нереста рыбы. Пережди недельку-другую.
— Брось меня учить! Рыбнадзор! Нерестилища!.. Мы нефть выметываем вместо икры. Родит она что?!
— Вот что, Складнев, иди завтракай! И к штабелю шагом марш! Плот будем делать. Видишь, твои прогнозы, братец Авось, не сбываются — Обь наступает.
— Её дело… Я не рабсила… не нанимался плотничать.
— Дважды повторять не буду, — сказал старшой и медленно направился в конторку.
Помучившись с мотором, так и не заведя его, Владлен сел в обласок и налег на весло, всаживая в воду всю лопасть. Долбленка ходко побежала к месту, где стояли ловушки.
Неудачи преследовали парня одна за другой: улов был мизерный, а на
