Однако от мельницы не осталось следов. Неподалеку от Самотеки, на углу, где когда-то Бережков приколачивал свою вывеску, теперь строился многоэтажный каменный дом. Прежние дома были снесены. В перспективе улицы виднелись и другие возводимые большие здания. В ясном небе тут и там были вычерчены строительные мачты и стрелы подъемных кранов — своего рода герб пятилеток.
Бережков остановил машину, показал мне, где в свое время находилась его мельница. Мы молча оглядели уходящую ввысь неоштукатуренную кирпичную кладку с прямоугольными пустотами окон.
Я пошутил:
— Теперь я могу как угодно расписать в книге вашу мельницу. Придумаю какие-нибудь башни, подвесные пути, что-нибудь в вашем стиле.
Бережков уже с интересом относился к книге, что я писал по его рассказам.
— Нет, нет, — сказал он. — Я вам все это вычеркну. Будем придерживаться истины.
Я невольно воскликнул:
— Алексей Николаевич, ведь вы же сами, я уверен, немало фантазируете в своих рассказах.
Бережков обернулся. На нем было распахнутое осеннее пальто коричневого драпа, такая же кепка, красивый, отнюдь не кричащий галстук. Мое восклицание вызвало у Бережкова улыбку. Впрочем, склад его лица и особенно губ был таков, словно он всегда вам улыбался. Несмотря на то что Бережкову шел уже пятый десяток, жизнь ничуть не оттянула вниз уголки его крупных, удивительно свежих губ. Наоборот, утолки были слегка подняты, создавая рисунок прирожденной безмятежной улыбки.
— Не верите — не буду и рассказывать, — произнес он.
Пришлось его улещать. Наконец он уступил.
— Когда-то здесь, на Садовой, — сказал он, — и на других улицах нередко можно было повстречать огромные крытые фургоны с надписью «Мука Подрайского». Может быть, помните такие? При ближайшем рассмотрении вы могли прочесть на этих фургонах еще несколько слов, выведенных мелкими буквами. В целом это выглядело так: «Мука, изготовленная на мельнице системы изобретателя Подрайского». А? Не угодно ли? Цапнул, да еще и «сохранил лицо», как учила Лелечка.
— А вы с ним не боролись?
— Из-за мельницы? Нет… Он предложил мне мировую; десять процентов за идею. А я крикнул: «Подавитесь моей мельницей! Я выдумаю еще сто таких вещей!» Повернулся и ушел. Но к Маше явился в отчаянии: «Трагедия! Катастрофа! У меня украли мельницу!»
— Чем же кончилась эта история?
— Конец был потрясающим… Однажды за завтраком — дело было уже не то в тысяча девятьсот двадцать втором, не то в тысяча девятьсот двадцать третьем году — я заглянул, как обычно, в свежую газету. Заглянул — и чуть не упал со стула. На самом видном месте крупным шрифтом было помещено объявление об открытии двух государственных паровых мельниц. С величайшим интересом я прочел, что любой гражданин с сегодняшнего дня может молоть свое зерно на этих паровых мельницах по цене один рубль за пуд. Я знал, что Подрайский, как и другие мукомолы-частники, брал по пяти рублей. В один миг он был разорен, то есть буквально раздавлен, как букашка. Объявление означало моментальный и полный крах всех мукомолов-частников. Забыв про собственные мытарства — о них у нас еще будет речь, — я, как вы понимаете, злорадствовал.
— А как Подрайский? Был раздавлен навсегда?
— Что вы?! Несколько лет спустя он опять вынырнул. Причем в самом невероятном месте!
— Где же?
— Узнаете. Не торопитесь. Не будем нарушать хронологическую последовательность.
Бережков хотел еще что-то добавить, но внезапно отвлекся. Его взгляд пробежал по улице, где мы проезжали, и лицо вдруг стало лукавым, небольшие зеленоватые глаза заблестели, засмеялись, как мне показалось. Он неожиданно спросил:
— А про банку вы написали в вашей книге?
Я удивился:
— Про какую банку?
— Как «про какую»? Про банку эмалевой краски.
— Первый раз слышу. Вы ничего не рассказывали об этом.
Бережков энергично скомандовал:
— Стоп!
Мы остановились посреди Садового кольца, на Смоленском рынке. Впрочем, все эти названия давно превратились в анахронизм. Среди зданий Москвы будто прорублено широчайшее круговое шоссе, убегающее меж каменных отвесов в городскую дымку, что всегда чуть затушевывает Москву, ее отдаленные выступы, ее перспективу. В редких пунктах Москвы в тридцатых годах машинам был открыт такой простор, как на Садовом кольце. Никакого Смоленского рынка давно не существовало: трудно было представить, что здесь когда-то под открытым небом кипела толкучка. Теперь там все было очищено для потока автомашин, теперь все это было единой полосой асфальта, разделенной вдоль белой осевой линией, полосой, где могло двигаться в каждую сторону по шести-семи машин в ряд.
— Без банки у вас никакого романа не получится, — заявил Бережков таким тоном, словно он написал не менее чем двадцать романов. — Хорошо, что я вспомнил. Это случилось как раз тут. Я вышел сюда вон тем переулком.
И, живо показывая все координаты, он преподнес такую историю.
Однажды, вскоре после того, как Подрайский прикарманил мельницу, Бережков проходил мимо Смоленского рынка. Дальнейшие перспективы вольного изобретателя были крайне неопределенны.
Сам не зная зачем, он завернул на толкучку. Пошатался там, порой прицениваясь к разным вещицам. У него не было никаких мыслей о покупках, ибо он располагал всего лишь трехрублевкой. Правда, в те времена еще не была введена твердая валюта, ходили миллионы, или, как их называли, «лимоны», но в переводе на обыкновенные рубли вся денежная наличность Бережкова приблизительно равнялась трешнице. Неожиданно он увидел, что кто-то продает банку эмалевой бледно-коричневой краски.
— Впрочем, нет, — поправил себя Бережков. — Такой цвет называется тепло-коричневым. Это был не банальный тон кофе с молоком, а нечто иное. Знаете, на топленом молоке бывает слегка подрумяненная, коричневатая поджаристая пенка. Ну вот, цвет был приблизительно такой, очень теплый, живой. Как вам известно, лежа в петроградском госпитале, то есть приблизительно год назад, мы с Федей придумали автомобиль, совершенно необыкновенный, без карбюратора и без коробки скоростей. Этот автомобиль в мечтах представлялся мне окрашенным именно в такой чудесный теплый цвет.
Бережков повествовал, обернувшись ко мне, удобно навалившись грудью на спинку сиденья. Мимо непрерывно двигались автомашины — почти сплошь советских марок, грузовые и легковые «ЗИСы» и черные сверкающие «эмочки», как ласкательно мы тогда их называли. В нашу машину, в маленький домик на колесах, врывались шумы Москвы — свистящий шелест автопокрышек, всяческие сигнальные гудки, фырканье моторов, музыка из радиорупора, паровозные свистки с недалекого вокзала, но шум явно не мешал Бережкову, истому сыну этого мира. На осевой линии асфальта, среди мелькания и гула, в тонком металлическом кузове автомобиля он чувствовал себя так же свободно, как и дома.
История продолжалась так. Бережков спросил продавца:
— Сколько стоит эта банка?
Продавец назвал цену. У Бережкова была именно такая сумма — не больше и не меньше. Не задумываясь, он вынул деньги, уплатил и забрал банку.
С банкой он явился к сестре.
— Что ты принес? Что-нибудь к обеду?
— Нет. Это банка эмалевой краски. Прелестнейший цвет. Коричневая пенка на топленом молоке.
Это вызвало недоумение. В доме не было денег не только на какую-то удивительную пенку, но и на обыкновенное молоко. Однако Бережков торжественно заявил:
— Этой краской я выкрашу свою новую машину. Клянусь, Машенька, у нас скоро появится своя машина.
Мария Николаевна слушала с улыбкой недоверия. Несколько задетый, Бережков еще более торжественно добавил:
— Это будет самая красивая, самая чудесная машина в Москве. Около нее будут останавливаться, ее будут разглядывать. А пока… Пока пусть банка постоит на этажерке.
Далее, в наших последующих беседах, Бережков рассказал, что всякий раз, когда ему приходила на ум новая выдумка, он с воодушевлением расписывал ее дома, потом подводил сестру к этажерке, где стояла в неприкосновенности банка эмалевой краски, и лукаво спрашивал:
— Ну-с, что ты скажешь теперь об этой баночке? Не зародилось ли у тебя предчувствие, что моя пенка очень скоро пойдет в ход?
И особым образом, словно под музыку, он водил в воздухе рукой. Было похоже, что он держит кисть и с нежностью красит.
Одной из таких выдумок был выключатель. Да, да, маленький комнатный электровыключатель. Возможно, где-нибудь в архивах за 1923 год еще и сейчас хранится патентная заявка на изобретение под названием «выключатель Бережкова».
Сам он изложил мне это так:
— Началось вот с чего. Возвращаюсь как-то вечером домой. Нашариваю рукой выключатель. Что за дьявол? Света нет. Выключатель не работает. В последние дни я чинил его два раза, и вот снова в нем что-то неладно.
