Дрянь, подпаль, дырка в хребтинке, хвостик обился… — частил он, отбрасывая в угол пучок за пучком. — Из какой тайги, спрашиваю?
Порфирий помедлил. Зачем станет он называть тайгу, в которой не успел еще по-настоящему стать хозяином?
Из какой ни был бы… — начал он и чуть ли не закричал: — Ты и эту за добрую не считаешь?
Сидор Борисович загреб йогой все пучки и двинул их под прилавок, звучно ударил ладонями по налощенной доске.
Деньгами или товаром? — и назвал сумму.
Глаза у Порфирия округлились — он полагал, что по-
лучит по меньшей мере втрое больше. Рушились сразу
все расчеты.-.
Почему мало? — Он только теперь почувствовал, как сильно ему хочется есть и как хорошо было бы сейчас, с морозу, выпить горячего.
Не хочешь? Забирай обратно. — И Сидор Борисович нагнулся. — Бери, бери, не нужен ты мне со своей дрянной белкой.
Порфирий было забушевал, стал хватать белку; потом на него закричал Сидор Борисович и вырвал все из рук; потом на прилавке появилась бутылка, и сургуч захрустел под жесткими пальцами Сидора Борисовича; потом Порфирию стало жарко… и как-то все равно…
На Джуглым с собой на паре связанных лыж он привез очень немного муки и охотничьего припаса…
Порфирий поднялся, забросил на плечо свою потрепанную однорядку и, прыгая с уступа на уступ, стал спускаться вниз, к зимовью.
Оно конечно, — бормотал он, приглядываясь, куда ловчее прыгнуть, — обирают нашего брата везде. Без этого скупщик или трактирщик как проживет? И здесь, на Джуглыме, нет от них жизни настоящей. А все же…
Порфирий брел теперь по крутому, но ровному склону горы; здесь от Джуглыма набегали волны свежего, влажного воздуха, легче становилось дышать…
Нет, не нашел себе здесь Порфирий той жизни, какую искал. Раньше он рубил и сплавлял лес, а зимой ходил по дворам, пилил дрова у богатых людей. И было тяжко знать, что каждый, кто тебя нанимает, не работая сам, получит для себя за твой пот выгоду лишь потому, что у него есть деньги, за которые он может купить твои руки. Теперь Порфирий стал охотиться, он больше не нанимается к хозяевам, а продает свою охотничью удачу, свой тяжелый труд. И все равно осталось по-прежнему: что ты добыл в лесу — это дешево, что нужно для тебя, для жизни твоей — все это дорого. А покупай, — без припасов как будешь охотиться! Знай, что у тебя есть только сильные руки, и знай, что сильнее всего на свете деньги, которых нет у тебя.
А все же легче жить на Джуглыме, хотя бы потому, что здесь ты не каждый день видишь эту несправедливость, не каждый день страдаешь от нее. И пока ты ходишь с ружьем по тайге или ставишь на зверя свои ловушки, ты забываешь на время, что ведь придется потом все равно идти в Тайшет и без пользы торговаться с Сидором Борисовичем. И пока ты здесь, на Джуглыме, тебе спокойнее. Немного, но спокойнее.
К тому же Джуглым хорошее, изобильное место. Много разбросано по всей Саянской тайге таких, охотничьих зимовьев, как у Порфирия, но там уже мешают люди друг другу, грозят: «Не заходи, моя тайга!» — а здесь Порфирий сам себе хозяин. Далеко ушел, зато никто и не мешает.
«А хорошо бы человека сюда, друга надежного, — размышлял Порфирий, пересекая густые заросли молодого пихтача, заполонившего весь берег Джуглыма возле зимовья. — Без друга пусто, от сердца слова сказать некому. Пойдешь в Тайшет — не поговоришь. Какие там разговоры? Пришел человек из тайги — значит, думай, как его обобрать, — так там считают. А поставить бы здесь еще зимовье или два, только не жадных, не корыстных людей, не таких, которым все мало, — жить славно бы стали. Кого бы позвать сюда?»
Б Тайшете нет никого. Не нашел еще там Порфирий по сердцу себе человека. Егоршу бы нз Рубахиной? Всех мер мужик, с ним вместе плавили лес, даже это зимовье вместе срубили… А как позвать его и как поехать ему сюда, когда в дружках он у Ильчи и даже сватал за Порфирия Лизавету? Нет, нет, старое не воротишь! Перекипело из-за Лизаветы сердце, хватит! Не надо и через других людей о ней вспоминать…
Найду! Найду! — вслух выкрикнул Порфирий.
Ему захотелось заглушить вдруг всплывшие воспоминания о Лизе. Но тут же он понял, что криком не поможешь, что Лиза долго теперь будеть здесь, около него…
Найти, найти надо себе друга, — твердил Порфирий. И знал, что если когда-либо снова и будет друг у него, то все-таки жены, самого близкого друга, уж никогда не будет. И опять холодно, пусто. Лизу любить он сам себе не велел, а другую… И повели себе любить — не полюбишь.
Порфирий вошел в зимовье. Здесь было застойно, душно. Остро щекотал в носу запах стен, прокопченных дымом очага. К нему примешивались запахи вяленой рыбы и сушеных грибов — Порфирий уже готовил себе запасы на зиму. На деревянном гвозде, вбитом в стену, висел небольшой мешок. Порфирий снял его и вытряхнул содержимое на стол, сколоченный из тесаных плах. В мешке лежало четыре соболя, на диво черных, мягких и пушистых. Порфирий погладил их заскорузлой ладонью. Соболя остались у него еще от прошлогоднего промысла, он не отнес их в Тайшет к Сидору Борисовичу. Почему? Тогда себе он не ответил почему. Не мог, скорей — не хотел. Но глухо, сердцем, знал, что эти соболя только для Лизы или… в огонь.
Лизы не будет… Порфирий еще перетряхнул на руке пушистые и искрящиеся шкурки и медленно засунул их снова в мешок. Лизы не будет… Огонь будет всегда. Пусть висят в мешке!
Ссутулясь, он вышел из зимовья сквозь дрожащее марево горячего воздуха над линией дальних гор долго вглядывался в сторону белков Уляхи, через которые, по преданью, пробита древняя тропа Чингисхана, через которые на берег красавицы Уды ходил когда-то богатырь Чалот.
Зной казался везде нестерпимым, но на крыльце было все же немного прохладнее. Баюкая Нину, Клавдея присела на ступеньку. Ребенок потянулся, чмокнул губами и в истоме вздохнул. Клавдея смахнула у. него с лица надоедливую муху.
Пригожая девка! — прошептала она, целуя влажный лобик ребенка. — Счастливое будет твое житье. Без нужды. Не так, как моей Лизаньке. И где она, бедная?
Кто-то дернул ее сзади за платок. Клавдея оглянулась.
Ба-ба! — раздельно сказал черноглазый мальчик, охватывая шею Клавдеи руками и прижимаясь щечкой к ее волосам.
Чш, ты, озорной, — слегка шлепнула его Клавдея, — разбудишь девку!
Мальчик отпустил шею Клавдеи. Нетвердо переступая толстыми ножками, обошел вокруг. Потом вытянул руки, повертел растопыренными пальчиками и, заливаясь радостным детским смехом, убежал в дом.
Клавдия, что ты распускаешь Бориску? — донесся из открытой двери недовольный голос. — Только заснула немного, а он разбудил. — И широко зевая, на крыльцо вышла Елена Александровна. Щурясь от яркого света и запахивая просторный зеленый халат, она присела рядом с Клавдеей. — Ну, как моя дочка?
А что? Хороший ребенок, барыня, — поправляя кружевной чепчик на девочке, ответила Клавдея.
А у тебя были дети?
Была дочь одна, — дрогнула густыми черными бровями Клавдея.
Умерла?
Вот и не знаю. Не знаю даже, где она.
Как же это так?
Жила здесь, у бабки Аксенчихи, а потом невесть куда ушла.
Да? Она у-тебя уже взрослая?
Замужем была, — утерла набежавшую слезу Клав-дея.
Ты шутишь? Замужем! Да ты сама еще прямо невестой выглядишь, такая свежая. Тебе п тридцать пять не дашь ни за что.
Может, такая кость в лице у меня, что тихо ста-реюсь я, а только вправду, была дочь моя замужем.
А где муж твоей дочери?
Тоже не знаю. Ушел из дому… может, умер. Порфирий Коронотов, если слыхали.
Ах, вон кто! — протянула Елена Александровна. — Он твой зять? Слыхала. Нехороший человек. Только что же это: один ушел, другой ушел. А твой муж тоже ушел куда-нибудь?
Умер мой Иленька, — нахмурившись, отодвинулась Клавдея, — и про него я вам рассказывала, барыня.
Разве? Ну, значит, я забыла. А что же, ты любила мужа? — помолчав, спросила Елена Александровна.
Да как же не любить? — удивилась Клавдея. — Затем и замуж шла.
А вот дочь твоя, наверно, не любила своего мужа, если так они разошлись.
Не всякое дело спроста решается. Не надо об этом говорить, барыня, — сдвинула брови Клавдея.
Почему же не говорить? Да если быть откровенной, так, по-моему, ты неправду сказала. Какая могла быть у вас любовь?
Клавдея не ответила. Из конуры выполз Атос. Вывалив на сторону язык, он перешел на другой конец двора и растянулся под забором, редко вздрагивая запавшими боками.
Ты понимаешь, что я говорю? Ты, Клавденька, просто смешала понятия: желание ты называешь любовью. Ну, скажи, если ты веришь в любовь, что ж ты второй раз замуж не выйдешь?
Потому и не выхожу, что верю.
О муже грустишь?
Жалею.
— Дура! Прости меня… Сплошная это глупость! Ниночка вдруг сморщила носик и всхлипнула. Клавдея, поворачиваясь всем телом, стала качать ее на руках.
