Впервые эту мысль высказал Георгий Адамович, после своего доклада об Андре Жиде, весьма дельного. Он утверждал, будто среди своей речи и в позднейших прениях ясно почувствовал, что главное, о чем он думал, от французских слушателей ускользает. Он не сомневался и в обратном – что кое-чего русские не понимали у французов.
В приятельском кругу с Адамовичем многие не соглашались и были ожесточенные споры. Всё же они имеют мужество вынести спор на трибуну и указать на то, что русские почти всегда учились у немцев. Немцы являлись ближайшими соседями русских и естественными проводниками европейской культуры в России. Поневоле именно с ними была у русских постоянная духовная связь и отсутствие всякой отчужденности.
Слова Адамовича вызвали какой-то холодок в зале, недоумение у французов, зато горячие возражения со стороны некоторых русских писателей. Трудно сказать, кто оказался прав в этом споре. На «Фохтовских собраниях», как их окрестила 3. Н. Гиппиус, – иногда чувствовалась та отчужденность, о которой говорил Адамович. Но иного, пожалуй, и нельзя было ожидать. В такой полуофициальной обстановке невозможно друг к другу приблизиться людям всё же различным по воспитанию и культуре.
Зато на этих собраниях возникали какие-то общие интересы, возбуждались общие темы. Поздно вечером, после собраний, в тех же удивительных парижских кафе, в интимной, сближающей обстановке заканчивались недавние разговоры, легко появлялись новые, русские и французские писатели, друг другу понравившиеся или случайно оказавшиеся вместе, без усилий начинали говорить – не только буквально на одном языке, и той «бездны» между ними, которой пугал Адамович, как будто никогда и не было.
«Фохтовские собрания» только что создались. Если не ослабеет энергия их руководителей и не произойдет какой-нибудь фантастической «перемены декораций», к которой приучило сумасшедшее наше время, эти собрания смогут сделаться чрезвычайно занимательными и оставить некоторый литературный след.
На одном странном рауте в Париже
Андре Жермен. – «Сын Лионского Кредита». – Германские и советские симпатии. – Прием в честь графа Кайзерлинга. – Т. Л. Толстая-Сухотина. – Большевики на приеме. – «Кормление зверей». – Протест по поводу отзыва о Маяковском.
В ОГРОМНОМ по размерам кафе «Куполь», где наряду с привычными, примелькавшимися посетителями можно встретить самых неожиданных, самых неподходящих к обстановке людей меня однажды вечером познакомили с худеньким, щупленьким господином болезненно-утонченного вида. Он как-то рассеянно на меня посмотрел своими холодными, голубыми глазами, непропорционально большими для острого крошечного лица и протянул мне руку, тонкую, слабую, не по-мужски холеную. Затем подчеркнуто громко себя назвал: «Андре Жермен».
Очевидно, мне полагалось это имя помнить, но я что-то смутно и очень давно слышал и теперь не знал, с кем разговариваю. Меня представили как начинающего русского писателя, и Андре Жермен стал оживленно говорить о современной русской литературе, вернее, о некоторых своих знакомых из числа эмигрантских и советских знаменитостей. Меня очень удивила такая фраза:
– С Мережковскими я в ссоре. Они обижают моего друга Горького.
Но на Монпарнасе в полночь не следует ничему удивляться, никаким крайним и случайным мнениям, и я продолжал выслушивать скачущие быстрые фразы – о Бунине, Алданове, Алексее Толстом и о только что скончавшемся Маяковском.
– Кстати, приходите ко мне завтра вечером. Будет очень интересно.
Он протянул визитную карточку с адресом – одна из самых «богатых» парижских улиц, около Елисейских Полей. Потом со всеми собеседниками распрощался и куда-то стремительно побежал.
У меня, как у каждого русского парижанина, есть свой всегдашний осведомитель о столь нам далекой великосветской жизни. Я к нему и направился на следующий день, чтобы вечером не вышло какого-нибудь недоразумения. Он весело улыбнулся, когда узнал про новое мое знакомство.
– Андре Жермен – ну, его знает весь Париж. Это же «сын Лионского Кредита»: то есть сын председателя правления «Лионского Кредита». Отец его недавно умер и оставил ему баснословное состояние. Он очень неглуп, занимается литературой, да и всякой другой политикой, делает это весьма талантливо и, несомненно, имеет влияние. Впрочем, по взглядам, он – довольно левый. Сближение с Германией, с Советской Россией. Он и популярен именно в таких полулевых и левых кругах, что не мешало ему быть женатым на сестре Леона Доде, хотя Леон Доде, как вам известно, редактор «Аксион Франсез» и вождь наших крайних монархистов. Правда, теперь у Андре Жермена бывает общество довольно смешанное. При всем этом в доме у него поддерживается некоторый светский тон, и вы напрасно не спросили, будет ли интимный прием или нечто вроде раута.
Я был озадачен и не знал, в чем мне пойти, а пойти хотелось после всего рассказанного:
– Попробуйте надеть самое нейтральное, – черный костюм. Там бывают гости, которым разрешены экзотические вольности в одежде, но это уже входит в их экзотический стиль, а вам это не подойдет.
Я поблагодарил любезного человека и, уже выйдя от него, пожалел, что не расспросил о «нейтральном» времени посещения. Почему-то я решил прийти в половине десятого и, только очутившись в передней с бюстами и цветами, понял недавнее предостережение и огорчился из-за своего легкомыслия. Я был в пиджаке на самом настоящем «рауте». Лакей громко и неправильно выкрикнул мою фамилию.
Я пришел, разумеется, слишком рано. По-видимому, явились только «свои» и не было даже хозяина дома. Его заменял высокий молодой человек во фраке. Он представил меня десяти пока присутствовавшим гостям и десять раз подряд неправильно произнес мою фамилию. У меня не хватило энергии его поправить. Затем, с извинениями, явился хозяин. Он попросту забыл, кто я такой и без стеснений просил напомнить. После того, он еще раз громко меня всем представил, с лестной характеристикой, тут же экспромтом сочиненной. Вскоре выяснилось, что раут устроен в честь приехавшего в Париж модного немецкого философа графа Кайзерлинга.
О Кайзерлинге передавались многочисленные анекдоты, мало касавшиеся философских его трудов. Он будто бы в гостях требует немедленно шампанское Редерер и если его подают недостаточно холодным, или же подают другое, становится неприятен и быстро уходит.
Понемногу гости стали приходить и, действительно, как предупредил мой осведомитель, общество получилось смешанное. Слышу в одном углу разговор:
– Позвольте вам представить племянника вашей дорогой королевы.
Оказалось бельгийскую аристократическую даму знакомили с молодым, красивым и представительным принцем Вюртембергским. Рядом какого-то французского профессора знакомили с Эренбургом.
– Один из самых талантливых советских писателей.
– О, я прекрасно знаю и высоко ценю вашу советскую литера-туру.
Эренбург поклонился, стараясь подавить свою обычную улыбку.
Советских людей здесь, по-видимому, немало и они чувствуют себя как дома, громко переговариваются с разных концов зала и острят по поводу предстоящего угощения. Именно некоторым из них дозволены «экзотические вольности» в одежде: потертые пиджаки, мягкие воротнички, какие-то шнурочки вместо галстуков. Должно быть, это им придает неподдельный «рабоче-крестьянский» отпечаток.
В таком же отнюдь не парадном виде московский художник Ларионов. Он нисколько не стесняется и даже бравирует своим «демократизмом». Слышу, как он советует моей собеседнице, молодой русской художнице:
– А вы не задумывайтесь, подходите к тем, кто вам нужен и прямо валите о заказах.
Все же странно мне наблюдать вместе этих русских «медведей», еще усиленно подчеркивающих свой «жанр», и парижских модниц в запутанных длинных платьях, с необычайно оголенными спинами.
Откуда-то появляется моложавая седая дама, с энергичным приветливым лицом. В зале какое-то движение, хотя здесь достаточно самых разнородных знаменитостей. Мои соседи тоже оживились и шепчут между собой:
– Вот дочь Толстого.
Седая дама – Татьяна Львовна Сухотина. В Париже она популярна и везде принимается с особым почетом. И на этом «рауте» ей предназначена весьма почетная роль – председательствовать за обеденным столом.
С обедом вышла история, на первый взгляд чрезвычайно странная. К столу пригласили далеко не всех присутствующих, приблизительно одну треть. Хозяин обходил привилегированных гостей и что-то им таинственно говорил. Привилегированные гости пробирались в огромную столовую, но сам хозяин оставался озабоченным: граф Кайзерлинг, в чью честь был устроен весь прием и которого ожидали к обеду, точнее, к ужину, упорно не приезжал. Сели ужинать без него.
«Привилегированными» оказались все старые дамы, два входящих в славу французских молодых писателя: Жан Кассу и Андре Шамсон и уже упомянутый принц Вюртембергский. Остальных попросили в другую, сравнительно узкую и тесную комнату, где было устроено что-то вроде холодного буфета. Лакеи в белых перчатках подавали гостям просимые закуски и сандвичи, наливали шампанское, вина, ликеры и около стола, обильно уставленного всякими кушаньями, была невообразимая, неприличная и совсем несветская толкотня. Особенно старались «товарищи». Я видел, как один молодой большевицкий дипломат, которому на тарелке протягивали бокал вина, по-неопытности хватал тарелку, и как старый лакей, с невозмутимым каменным лицом, ни за что ее не отпускал. «Дипломат» не догадывался попросту взять бокал, оба старались не расплескать вина и со стороны это можно было принять за какое-нибудь новоизобретенное состязание.
