В последнее затишье он и отважился их пригласить. Ирина загодя начала вроде готовиться, но перед самым приходом гостей оцарапала о терку палец, психанула и, наорав на мужа, забилась в угол кухни и молчком просидела весь вечер одна и даже не вышла к гостям. Михаил и стол накрывал, и всячески выгораживал жену: дескать, работа у нее такая, с ума можно сойти — учительница, да еще приболела. А сам как натянутая струна — прямой, бледный, голос какой-то звонкий. Таська подзуживала: «Погнался за интюлюлю с квартирой, вот и сноси теперь ее выкобенивания. А мы ничо, мы не в обиде. Квартира у вас хорошая, с балконом. Обстановка справлена. Встретил ты нас, Михаил, куда с добром. Поели, попили, а хозяйку-затворницу опосля как-нибудь поглядим».
Как ни просил Михаил сестру не рассказывать матери о его житье-бытье, Таська разболтала все без утайки. Что живут Мишка с Иркой как кошка с собакой, что он часто уходит от нее и не ночует дома.
Материнское сердце чуяло, конечно, что неладно живет ее сын, да все надеялась мать: время сделает свое доброе дело, образует семью. А оно вон как вышло. Врачи запретили Ирине рожать. Может, оттого и бесится девка. Да еще с ее здоровьем учительствует. В общем, не пошла жизнь. Всем худо от такого супружества. Стало быть, пора разойтись. Хоть и срамно, да что поделаешь? Еще горше слышать, что сын при живой матери по чужим людям скитается.
— Вот что, сынок, — завела Анна Федоровна серьезный разговор, когда Михаил забежал к ней в понедельник после работы. — Чем по людям ночлежничать, перебирайся сюда, где родился и рос. Не хочу боле неволить. Не сложилось житье — нечего мучить друг дружку. Как-нибудь переможем позор.
— Да ладно тебе, мам, — успокоил ее Михаил. — Что Таська понимает в нашей жизни. Не хуже других живем. Муж да жена — одна сатана. Сама так все время твердишь.
— Ладно, ладно, — отступилась Анна Федоровна, — я ведь к тому, что ежели побёг из дому, дак лучше к матери иди, а не шлындай где попало. Ишь засиротился, обездомился. Ну смотри, тебе виднее.
— Со мной, мам, жить можно. Я все по дому делаю. Она целый день в школе, когда ей. Все я. И полы мою, себя обстирываю, по магазинам как сивка бегаю. В школе ей стенды сколачиваю. Турпоходы, экскурсии всякие с ее классом — на мне. Меня и в школе, и в квартале все знают. «Михал Георгич, Михал Георгич…» На уроках у нее часто бываю. Не щадит себя, на износ работает. Как заводная меж столами крутится. Продыху ребятне не дает: один с места отвечает, другой у доски решает, третий над карточкой голову ломает — весь класс в деле. Она, правда, и готовится крепко. У такой учительницы и я бы не прочь в учениках походить. Так что у нас все нормально, мамуся.
— Опять «грузовик поймал гвоздь», — говорил Михаил после очередного скандала. — Опять «прокол». После каждого «прокола» Ирина виноватилась, пыталась обнять мужа, поцеловать его.
— Ну Миша, ты же умный, хороший. Не обращай внимания.
Он отстранялся от нее:
— Три года живем с тобой, и все как-то у нас ненадежно. Снвозняково как-то, точно на вокзале. Устал я, Ира, от ненадежности, вокзальности. Уйду я от тебя все-таки, — последнюю фразу Михаил произносил медленно, как бы убеждаясь, что иного выхода нет.
Это были не просто слова, и Ирина по-детски надувала губы и упрямо повторяла:
— Все равно найду, никуда от меня не денешься.
— Ха, насмешила, — бодрился Михаил. — Советский Союз большой. Тютю, и ищи-свищи. Нет чтоб не скандалить.
— Да не принимай ты близко к сердцу, ведь я только словесно скандалю.
— Легко сказать, не принимай. Я бы рад, да оно, сердце-то, словами ранится. Меня словом убить можно, а ты распустилась донельзя. Да что об этом говорить! Сотни раз все говорено-переговорено. Пора от слов переходить к делу. Еще один концерт, и я подам на развод.
Проходила неделя, другая — все повторялось снова. И всякий раз Михаилу хотелось раз и навсегда покончить с этой больной жизнью. И кто знает, быть может, Михаил и запропал бы, если б не мать. Куда от нее денешься? Не оставишь одну? Хоть и невелик от него прок, однако редкий день не забежит, не попроведает. Тем и жива старая.
8
В середине марта, в пятницу вечером, Михаил, по обыкновению, забежал к матери. Дверь была не заперта, а в нос ему ударил кисло-жженый запах винного перегара и табачного дыма. Половик в коридоре был собран в гармошку; из коридора через кухню к соседской двери вела серая от высохших расплывов талого снега дорожка.
«Неужели Витаминыч вернулся, — тоскливо подумалось Михаилу. — Теперь начнется… Мать с таким выродком оставлять нельзя».
Матери не было, и он постучал в комнату соседа — никто не ответил. Сквозь сизый полумрак Михаил различил следы попойки. Со стола наполовину сползла бархатная скатерть. В темном углу Михаил едва разглядел смутный силуэт Витаминыча. Согнувшись, он сидел на табуретке, обхватив голову руками.
Михаил вышел на кухню и услышал, как Витаминыч натужно выдавил из себя: «Погоди».
Михаил вернулся, но в зловонную комнату не вошел, а остановился в двери, опершись о косяк. Не меняя позы, Витаминыч торопливо, задыхаясь, точно боялся, что Михаил не станет его слушать, заговорил:
— Федоровна же мне на суд пирожок принесла… Вышел вот, хотел как лучше, а эти дружки-собутыльники тут как тут. Один, другой, третий, десятый… И опять скучились в собачью свору. Разогнал я их. Федоровна пришла, и разогнал. Прип еще помог. Зачем ты ее бросил? Одна она осталась. Испугалась, что вернулся я. Плохо с ней сделалось. Прип и увез ее в больницу…
Последние слова Витаминыч произнес медленно, судорожно глотая воздух: он успел выговориться до конца.
— Что ж ты сразу не оказал — заоправдывался?! — Вне себя от ярости Михаил бросился к нему, наткнулся на стол и, сдернув со стола скатерть с недопитыми бутылками, швырнул ее на сидящего истуканом Витаминыча.
Через оцинкованные немартовским зимним морозом окна палаты, в которой лежала мать, едва проникал свет. Дремотный сумрак, настоянный на лекарственных запахах, мягко ощупал Михаила, усыпляющим теплом коснулся его мозга и сердца.
Холмики на койках — больные, с головами укрытые одеялами, были нерельефными, плоскими, едва заметными. Как будто койки заправили наспех, или коечные сетки провисли до самого пола. Казалось, под одеялами вовсе не было людей. И тут Михаил услышал справа знакомое покашливание матери. Он обрадовался ему. Как будто мать подала голос и звала его к себе. Значит, с нею все в порядке, и теперь ее не надо искать среди спящих и почти невидимых больных.
Он подошел к ее койке, и она, услышав шаги сына, почувствовала его, слабо шевельнула рукой, и эта действующая рука долго-долго пробиралась под одеялом, пока не уперлась в его край, подоткнутый под неподвижное тело. Михаил мучительно следил за движущимся к нему бугорком одеяла, под которым искала воздух слабая рука матери. Хоть бы она выбралась наружу! Если выберется, все будет хорошо. Мать останется жить, и тогда они обязательно соединятся, и он, Михаил, искупит свою вину и постарается быть заботливым сыном для матери. Лишь бы ее рука выбралась наружу! Бугорок бессильно осел, и на его месте вытемнилась ямка. Осторожно, чтобы мать не ощутила его помощи, Михаил подсунул указательный палец под одеяло и вытащил наружу его краешек.
Почувствовав холодок и собравшись с силами, рука Анны Федоровны закопошилась и выкарабкалась на воздух. Приподнявшись на скрюченных трясущихся пальцах, она с трудом перевернулась ладонью кверху, будто держала мячик.
Михаил, вложил в нее свою руку, откинул с головы матери одеяло и, разгладив перекошенную половину лица, прижал к ней ладонь.
Только через полтора месяца Анна Федоровна, опираясь на спинку кровати и поддерживаемая Михаилом, смогла стать на ноги и простояла целых две минуты. Дальнейшее выздоровление Забутиной лечащий врач возложил на сына и выписал ее, позаботившись о доставке больной на дом.
Пока сын искал санитара с носилками, больные переодели Анну Федоровну в новое сатиновое платье: Ирина приходила раз, сняла мерку и сшила простенькое платье с «коротким рукавчиком», как просила свекровка.
Михаил за санитаром бегал долго. Анна Федоровна, переодетая и совсем ослабевшая от волнения, обливалась потом, еле-еле держалась на ногах, крепко вцепившись в спинку кровати.
— Хватит, бабка, Мересьева корчить, — жикнула молнией косметички мясистолицая дама. — Героиня нашлась.
— Баб Нюр, голубушка, не тужься так-то, надорвешься — по новой ударить может, — просунув руки через прутки передней койки, всхлипывала и гладила упрямицу женщина с жалостливым лицом.
Старушка в чепце-панамке назидательно подняла вверх указательный палец с надетым на него дырявым мячиком.
— Мы вот тут ране Анны Федоровны прописались, а она мячик в лохмоты измяла и встала на ноги. Нам ли брюзжать да советовать. Она знает, что делает.
