Мы искали такие особые книги, которые рассказали бы нам, как назвать поточней этот мир, именуемый Родиной, – мы его защищали как нечто большое, огромное, измерявшееся не годами истории, не целыми тысячелетиями, а одной своей собственной юной жизнью, не верстами, не километрами, а движением встать, приподняться над бруствером. И вот Родина оказалась прекрасной землей, с цветами, листьями, со своим необычным вчера, с ярким солнечным нынче, с таинственным завтра.
Захотелось сорвать простую былинку у ног – и разглядывать ее, как какое-то чудо. Да, вся жизнь была чудом, и все краски и запахи были чудом, и малиновые восходы и зеленые, лиловатые и оранжевые закаты тоже были явлениями новой жизни и нового – и мирного интереса людей.
Человек не живет отвлеченно от времени.
Нужно хорошо знать те далекие послевоенные годы, чтобы полностью, во всей мере представить себе чье-то первое слово об этой былинке, об этом закате. Рядом с темой войны и восстановления разрушенного фашистами хозяйства, рядом с темой упадка и возрождения на новом уровне нашей сельщины в литературе, еще не было никаких других важных значительных тем.
Но читатель хотел, он ждал с нетерпением и этого – первого – драгоценного слова. Война не сузила, а раздвинула горизонты. Люди видели много стран, непохожих на нашу страну, много разных дорог, непохожих на наши проселки, научились оценивать, сравнивать. Кто ездил в Болгарию, кто во Францию, кто в Югославию, кто помчался на юг, а кто в Воркуту, кто на запад, в Карпаты.
«Вернувшись из далекого путешествия, – пишет в ту пору еще молодой и не очень известный писатель, – обязательно будешь хвастаться, рассказывать диковинные вещи. Ну не совсем уж так, чтобы одним шомполом сразу семь уток убить, но случалось, мол, и нам заарканить ненецким арканом гордую шею белоснежного лебедя.
Да и распишешь еще, как он ударил в этот, миг лебедиными крыльями по черному зеркалу тундрового озерка, и дробил, и бил его в мельчайшие дребезги.
Великое удовольствие смотреть при этом на удивленные лица слушателей, что и верят и не верят каждому твоему слову. Путешествия потеряли бы половину того смысла, если бы о них нельзя было рассказывать. Вот так-то хвастался я однажды своему приятелю, а потом спросил:
– Ну, а у тебя что нового? Где ты побывал за это время?
– Да мы что же… Где уж нам лебедей ловить! Ездил я тут за одной бытовой темкой, между прочим, в твои родные, во владимирские то есть, края. Места, брат, у вас! Вот, помнишь, как отъедешь от Камешков, будет перелесок справа…»
Да, конечно, совсем не случайно одним из эпиграфов к этому произведению писатель возьмет знаменитые строчки поэта:
Я видел, может быть, полсвета
И вслед за веком жить спешил,
А между тем дороги этой
За столько лет не совершил…
Как ты понял, читатель, – дороги на Родину. Той дороги, которую очень многие так и не совершают за целую жизнь.
Тяга выйти в дорогу и выразить свое время была и у многих других прозаиков и поэтов. Но кто же из нас не помнит того мгновенного, удивительного воздействия на умы читателей, какое произвели «Владимирские проселки» В.А. Солоухина? Эту книгу читали, о ней спорили, говорили, ей начали подражать.
Во всех смыслах эта книга писателя, – безусловно, новаторская, необычная книга. Не стесняя себя ни придуманным и искусственно приведенным в движение сюжетом, ни завязками, ни развязками, ни каким-то особенно ценным для критиков небывалым конфликтом, автор словно беседует с другом один на один, и при этом касается и истории, и далекого воспоминания детства, и какой-то ребяческой странной мечты; он не может отказаться и от горькой мучительной мысли, вдруг возникшей по случайной ассоциация, потому что и эта мысль необычно важна для него; все питает неспешную и негромкую эту книгу: и обыденное, и простое, и великое, неизвестное читателю прежде.
В век машин, телефона и радио, отказавшись от возможности ехать в поезде или лететь на самолете, человек отправляется по тропинкам и непроезжим дорогам Владимирщины пешком, от деревни к деревне, от речки до речки, и при этом идет очень тихо, никуда не спеша, специально на целые, может, часы останавливаясь для того, чтобы вдруг разглядеть, как устроено это диво природы: простой, маленький, с розоватым бочком цветок брусники. Или побеседовать со старой женщиной. Или просто прилечь на траву и подумать о прожитой жизни.
И все это написано так пластично, так зрительно близко, как если бы мы сами проходили болотистым лесом в июньский жаркий день, как если бы это мы сами побывали в Кольчугине, в Юрьеве-Польском, во множестве русских безвестных или некогда знаменитых сел и деревень. В самом деле, в этой книге, на первый взгляд, вроде бы, безыскусной, жизни встает перед нами во всех ее трех измерениях, полыхая, цветя всеми красками и дыша ароматами.
Кто не помнит страниц, например, о поисках места, где рождается речка Ворща. Длинный путь, полустертые воспоминания детства о каком-то сельце, деревеньке Бусино приводят рассказчика к месту истока родной деревенской реки. Вот как пишет об этом сам автор:
«Земля, покрытая высоченной густой травой, уходила вниз полого, но глубоко. Противоположный берег оврага поднимался стремительнее и круче. А на дне оврага, в лиловых сумерках, начинали появляться белые, как вата, клочья тумана. Туманные озерки сливались, вытягивались в ленту, и, наконец, овраг до половины заполнила плотная белизна. Это обнадеживало. Такой туман не мот родиться в простом овраге. Он мог родиться лишь в том случае, если там на дне, в травах, пробирается речная вода…
…Я не сказал своим спутникам, зачем мы пришли в Бусино, боясь что придем, а здесь ничего нет. Теперь, вечером, нужно было мне установить все точно. Я вышел на улицу. Пока мы сидели в горнице при керосиновой лампе, взошла луна, зеленая, свежая, как будто только сейчас умылась светлой водой. Тумана в овраге стало еще больше, и он поголубел, засеребрился под лунным светом. Почти бегом бросился я в овраг. Брюки мои до колен тут же намокли, как если бы я вбежал в воду, в башмаках начало хлюпать. И еще раз мелькнула надежда: такая роса обязательно возле воды.
Запахло туманом. Он был густ и плотен. Вот я вошел в него по пояс, вот скрылся в нем с головой. Четкие очертания луны стушевались, как если бы на нее набежало облако. На дне оврага безмолвие охватило меня. Тогда в лунном безмолвии послышалось далекое, но явственное бульканье воды. Я пошел на звук. От главного большого оврага отходил в сторону небольшой овражек-тупичок. Он был не более ста шагов в длину и кончался крутой поперечной горкой. У входа в него росла высокая ветвистая ива. Никаких деревьев или кустов вокруг ивы не было видно. По овражку-тупичку, гремя, журча, переливаясь, бежал ручеек. Он пробил себе узкое углубленное руслице, над которым разрослись травы так, что самого ручейка не было видно.
У крутой поперечной горки, то есть у задней стенки овражка, травы буйствовали невероятно. Оттуда плыл, наполняя овражек до краев, резкий, душноватый аромат дягиля. Его белые пышные соцветия зеленовато светились. Там, окруженная могучими травами, и была колыбель.
Четыре дубовых венца образовали прямоугольный сруб длиною полтора, шириною в метр. Черный поблескивающий сруб до краев был наполнен водой. Но я узнал об этом, только дотронувшись до воды ладонью. Она была так светла, что ее как не было.
Выливаясь из сруба, вода обретала голос и видимость, потому что начинала переливаться, течь, быть ручьем.
По склонам оврага цвел красными шапками дикий клевер, алели гвоздички, желтели лютики. Наверху, над тихой колыбелью реки, в самом изголовье, густая росла пшеница. Пыльца цветения долетала до родника. Пушинки одуванчиков невесомо спускались на хрустальную воду. Текущий по овражку переливающий ручей был зеленый, но я уже видел, представлял, как ярко, сверкает и блестит он при утреннем солнце.
Только так, среди травы, цветов, пшеницы и могла начаться наша река Ворща. Встретится на ее пути и грязь, и навоз, и скучная глина, но она безразлично протечет мимо всего этого, помня свое чистое цветочное детство…»
Думается, за время чтения этого отрывка вы, читатель, не только насладились самой музыкой слов, как бы льющихся вроде того ручейка, этой мягкой таинственной живописностью ночного пейзажа, но и поняли, что ручеек этот, родничок в колыбели, есть еще и начало большого писателя, его главной единственной неизбывной, мучительной темы – Родины. Здесь начало начал.
У Владимира Солоухина уже были хорошие книги, было издано много стихов, он поездил по белому свету, повидал кое-что. Уже где-то сложились те главные мысли, которые после найдут себе выход, но не было этой пешей дороги, этих тихих, глубинных, глухих деревень, вроде Бусина, этой речки, выбегающей из родничка, чтобы вылиться сперва в руслице, а затем и в широкое, извивающееся по равнинам, в лугах, с омутами и отмелями, широкое русло. «Владимирские проселки» явление в нашей литературе очень приметное, оно важно для нас не только своей достоверностью и лиричностью, но еще и вот этим толчком, первым словом для многих и многих писателей, увидавших вокруг себя, тоже прежде невидимый, незамечаемый ими, удивительный мир, о котором так важно, так нужно поведать читателю.
