Однако эту дамочку где-то я видел, да вот память продырявилась. А где мог видеть, коли тут впервые?
— Почему Петельников вас не задержал? — спросила она вроде бы не у меня, а у своего сейфа.
— Поверил мне, — ответил я за сейф.
— Чему поверил?
— Что не вор…
— Ах поверил! Подождите, где-то я вас уже видела…
— И мне ваша личность знакома.
— Но где? По шайке Кормухина не шли?
— Не шел.
— В процессе самогонщиков не проходили?
— Я непьющий.
— По сто семнадцатой не привлекались?
— А что за сто семнадцатая? — зряшно спросил я, поскольку ни по какой не привлекался — ни по сто семнадцатой, ни по сто восемнадцатой.
— Статья об изнасиловании.
— Я женатый.
— Где-то я вас видела…
Действиями меня оскорбляли — путем рукоприкладства. Словесно тоже было, включая непечатное. Ну и намеками плюс разными наскоками. Но юридическими вопросами в душу не плевали.
— Случаем, мы с вами из Ростова вместе не ехали? Вы еще мешок семечек везли…
— Никогда не была в Ростове, — фыркнула она.
— А раньше, случаем, не работали в комиссионном, в отделе стоптанной обуви?
Она не ответила, а глянула на меня так едко, что я поежился, однако не сдался.
— Вспомнил! Вы были медсестрой на хирургии, еще клизмы…
— Гражданин! — свирепо перебила она. — Вас сюда не вспоминать вызвали, а дать показания по поводу украденного вами кожаного пальто!
Вспоминала баба Прошку — пережарила картошку. Огляделся я в кабинете загнанно. Сейф стальной, а на нем вентилятор трехлопастный. Стол канцелярский, весь заваленный папками, на которых номера проставлены. Маленький столик с телефонами и пачками всяких законополагающих книг. Креслице еще, в котором стоит сумка провизионная, из коей торчат три птичьих лапы…
Мать честная! Вспоминал деньки свои — и наехал на ГАИ. Так ведь это одна из тех мамаш, которые приходили ко мне в автопредприятие. Насчет пацанов, пожелавших идти к нам.
— Как ваш сынок поживает?
Она долго и прищуренно смотрела на меня, будто мою лысину взглядом гладила. И наконец улыбнулась значительно, но с кислинкой:
— А-а, вы тот самый передовик…
— Передовик не передовик, но тот самый.
— Мальчик, слава богу, одумался и в следующем году в институт пойдет.
— Кто же его одумал?
— Отец сказал свое твердое мужское слово.
— Между прочим, один отец мне байку рассказал…
…Сын, студент, получил первую стипендию, поскольку отличник. Ну и закатился с приятелями в ресторан да на радостях всю стипендию и прогулял. Не велика же. Отец, мужик суровый, сынка предупредил веско да и пару-тройку оплеух выдал искрометных. С тех пор сынок за пять лет учебы ни разу в ресторане не был. Правда, за эти пять лет и стипендию больше не получал. Ну?
— Парадокс! Человек не имеет ни образования, ни должности, совершил уголовное преступление… И поучает!
— Уголовного преступления не совершал, — не согласился я с третьим.
— Займемся делом. Я прочла объяснение, которое вы дали Петельникову… Туфту гоните.
— Вру, что ли?
— Открытым текстом. Почему оперуполномоченный уши развесил?..
Что же получается? Если она в мундире да при должности, то имеет право оскорблять меня всю дорогу? Да хоть и вор, а держись со мной по-человечески.
— Вот что, милая… Если ты, вернее, вы еще раз меня оскорбите, то я пошел к прокурору.
— Когда я вас оскорбила? — изумилась она в самом деле.
— Насильником обозвали, и якобы вру я.
— Подумаешь, какие персоны…
Но сказала спадающим тоном, как бы соглашаясь, что персона все-таки имеется. Тут как бы прошла меж нами тихая минутка — следователь в бумагах копошилась, а я глядел, как она в них копошится.
— Чем вы докажете, что пальто вам подложили? — этак с лету бросила она и глядит пронизывающе.
— А тем, что оно мне до тети Феклы.
— То есть?
— Да не нужно.
— Опять туфту гоните… Кожаное пальто на цигейке вам не нужно?
— Я их век не носил.
— Это не доказательство.
— Мое дело такое: плоское тащить, круглое катить, а тяжелое кантовать. А доказательство — ваша забота.
Смотрю на ее лицо, а оно меняется скоро и не в лучшую сторону — деревянность в нем проступает. Глаза прищурились, будто она целится в меня из невидимой винтовки. Губы сомкнулись сухо, приваренно. И какой-то трепет жаркий в ее теле — она даже ладонями мундир огладила, чтобы охладиться.
— Отвечайте на мои вопросы! — рубанула голосом уже другим, неузнаваемым.
— Да разве я не отвечаю?
— Вы допрашиваетесь в качестве подозреваемого. Сколько пальто вынесли со склада?
— Одно.
— А подумать?
— А подумать — тоже одно.
— Признаете, что совершили кражу только одного пальто?
— Вынес, а не украл. У меня нет субъективной стороны.
— Предусмотрительно побывали у адвоката?
— Нет, это мне один рыжий ас объяснил.
— Кто он? Соучастник? Как фамилия и где живет?
— Не знаю, — бекнул я от такого ее напора.
— И тут темним… Если не хотели украсть, то почему пальто оказалось в вашем рюкзаке?
— Подложили.
— Кто, зачем? Отвечайте быстро!
Да мне уж никак отвечать неохота — ни быстро, ни скоро. Ни к чему подтяжки, коли нет милашки. С другой стороны, оперуполномоченному Петельникову обещал. Я-то думал…
Следователь ведь не кукла обмундированная. Меня звездочками не заманишь. И эти звездочки, и должность, и звание есть не что иное, как первая сущность. Неужто я на это клюну? Ты мне свою вторую сущность покажи, убеди, что лучше меня и по уму, и по душе, и по всему прочему. Тогда и мне захочется быть хорошим и тянуться до тебя, вот тогда я приоткроюсь, перестану играть в молчанку, и меня даже потянет оправдаться перед тобой, чтобы выглядеть получше и уйти с чистой совестью.
— Не знаю, кто и зачем, — ответствовал я уже без всякой охоты.
— Значит, вы и не знали, что несете в рюкзаке?
— Почему ж… Знал, что несу спальный мешок.
— А про пальто не знали?
— Не знал.
— И в рюкзак его не клали?
— Не клал.
— И в руки не брали?
— Не брал.
Она, следователь Тихонтьева, отвалилась на спинку стула, огладила мундирный пиджачок и презрительно сжала губы от такой мерзости, то есть от меня, поскольку другой мерзости в кабинете не было.
— Вы украли не одно, а четыре пальто!
— У меня ж одно нашли…
— А еще три у скупщиков.
И тут я вспомнил слова Петельникова про то, что эти три были украдены еще до моей работы на складе. А ведь и Тихонтьева об этом знает. Что ж она, берет меня на пушку? И такая злость взяла на нее за все про все, что холодок меж моих лопаток побежал.
— Знаешь что, милая? Да хоть бы я и сберкассу всю уволок, но тебе бы никогда не признался.
— Так и запишем, — вроде бы обрадовалась она.
Вот она, судьба-то… Мы уважаем это слово и почитаем. В него, в слово, целые жизни умещаются людские. А ведь есть и другое — произвол судьбы. Произвол. Еще так говорят: мол, судьба обошлась с ним сурово… Оттого жизнь кривая, что судьба слепая. Да разве судьба — бог? Не судьба обошлась сурово, а люди; не судьбы произвол, а людей…
— Учитывая положительные характеристики, возраст и признание, арестовывать вас до суда не буду. Подпишите, и до свиданья.
— Жалко мне тебя, Тихонтьева, — мирно решил я.
— Почему жалко? — удивилась она.
— Сына свернула с его дороги, меня заставляешь признаться во лжи… Небось многих одолела. Сильная. Ну и что?
— Как что? Я ежедневно работаю до десяти вечера.
— А друзей-приятелей у тебя много?
— При чем здесь приятели?
— Труд-то хорошо. Но он лишь говорит, какой ты работник. А количество друзей — какой ты человек. Иль не так?
— Знаете что?.. Не стройте из себя мудреца.
— А старик который к концу своей жизни не стал мудрым, зря прожил век.
И я пошел, поскольку были у меня спешные дела.
12
А ведь она, поди, ходит в отличниках, Тихонтьева-то. Поди, следователь первый сорт. У жизни больше баечек, чем кофточек у Раечки. Вот и закавыка: зачем Тихонтьевой тузить человека? Чтобы переживал и признавался в несодеянном? А зачем? У государства ведь нет такого интереса, чтобы я ушел из прокуратуры обиженным, у государства есть интерес, чтобы я вышел оттуда, возвышенный законом, а также преисполненный нетерпением схватиться со злоумышленником.
Чего я кисель в баки заливаю? Будто мне неведомы карьеристы-субчики. Некоторые, правда, их приветствуют — лучше, мол, карьеристы, чем бездельники. Смотря где. Вот на месте Тихонтьевой лучше бездельник — хоть дров не наломает. Лично я этих карьеристов терпеть не перевариваю. Не за то, что они к чину стремятся или к материальному изобилию… А за их несправедливость. Лезущие вверх всегда несправедливы, поскольку для такого прав тот, у кого положение выше. Да ему справедливость нужна, как ослу спидометр, — подчиненность заместо нее.
