Вскоре дорожка свернула под уклон. Сосна сменилась мелким осинником и липняком. Из огромной пасти Долинного дола пахнуло смолой, падалью и жаром. Кирилл хотел обежать Гусиное озеро, мелким осинником пересечь горы, выбраться в Подлесное, там сесть на пароход и уехать в Илим-город. Но в низине, обессиленный, он свалился и только на заре, разбуженный криком дикой кошки, очнулся и присел на старый пень березы.
С Шихан-горы из липняка и густых лап сосен шел гуд, будто тысячи всадников на конях с резиновыми копытами скакали по укатанной дороге. В лесном гуде на водяных полянках Гусиного озера, в залитом кустарнике гоготали дикие гуси, шныряли серяки-утки, а вверху, в мягкой синеве утра, поблескивая на солнце, кружился ястреб; от ястреба табунились сизые голуби, перелетали дол и гуртовались под кустом рябины.
Кирилл берегом озера вышел на поляну и, увидав Петра Кулькова, в два-три прыжка скрылся за кустом рябины.
– Стой! Стой! – Кульков смахнул с плеч двустволку. – Куда бежишь? – Узнав Кирилла, он остановился, затем вяло опустил двустволку; его глаза, горевшие до этого страстью преследователя, сразу потухли: – А я думал, кто воровать рыбу… Рыбу страх как воруют в Гусином озере…
И в том, как он повернулся и пошел в гору, и в тоне его голоса Кирилл заметил скрытую ненависть к себе.
– Кульков!
Кульков задержался и вполоборота бросил:
– Что, как заяц, прячешься? Вот 'всегда вы так – народ растравите, а как что, так наутек… Строители, – проворчал он тихо.
Но в тиши Долинного дола слова ясно долетели до Кирилла, хлестнули его. Лицо залилось яркой краской стыда.
– Не знай, кто еще прячется!
– Знать ли? Чай, гляди – я прячусь за рябиной-то. Эх, вы, вояки! – произнес Кульков зло и скрылся в осиннике.
– Смех! Даже у этого смех. А что там? Огнев что, артельщики, Улька? – Несколько минут Кирилл стоял, будто врытый в землю, потом, словно его кто арканом рванул, – осинником, через Шихан-гору кинулся в Широкий Буерак.
Часа через два перед ним, дымя трубами, развернулся Широкий Буерак. Не дойдя с полверсты до села, Кирилл присел у плетня пчельника Маркела Быкова. За плетнем, согнув спину, возился Маркел. Кирилл сначала хотел отойти, но тут же у него появилось желание встретиться с врагом глаз на глаз да и через Маркела же узнать настроение широковцев. Он поднялся, припал к плетню. Маркел выпрямился, несколько раз обошел ульи, что-то проворчал, потом вдруг шарахнулся, заорал:
– Ах, вы, ерни-сатаны! Пра, ерни! Нет на вас погибели! – и через миг, выбежав из шалаша, начал палить из ружья в ласточек.
Кирилл, вспомнив, как Маркел рвал ребятишкам уши за разорение ласточкиных гнезд, невольно рассмеялся:
– Как же это ты, Маркел Петрович, божью птичку из ружья палишь?
Маркел сгорбился, повернулся:
– А я и не знал, что ты тут. Да что, – скрывая злобу, продолжал он, – пчелок жрут ласточки-то. Оказывается, они самые вредные птицы есть… Особливо для нашего брата-пчеловода… Прямо таки ерни…
– Вот как, из божьих в ерни превратились, как только ты сам пчел завел, – больше, пожалуй, для себя сказал Кирилл и спросил: – Много меду-то накачал?
– Много-о? Губы только помазать, – Маркел провел корявым пальцем по толстым губам. – Зря труд кладу. Они, пчелы-то, по-овечьему бы вон орешку таскали, а то ведь – во-от, – он отщипнул крохотку на кончик грязного когтя. – Не хошь ли? Теплый ща!
Кирилла удивило то, что Маркел так словоохотливо рассказывает про пчел.
«Может быть, ничего и не случилось, – подумал он. – Просто я перепугался. Надо спросить его».
– Как, Павла-то сильно зашибли вчера?
– Зашибли-и? Уби-или! А ты – зашибли. В грязь затоптали. Насилу нашли. А Шлёнка вон выкарабкался, весь в синяках да облупленный. Видно, как ножищами-то ботали по нем, так всю шкуру и спустили. Теперь лежит у себя, стонет.
У Кирилла чуточку отлегло.
– Ты что ж не дома?
Маркел вздернул плечами.
– Да что дома? Схороним, чай… А тут упусти, ерни всех пчел пожрут… А дома, конечно, надо бы быть. Еще, – он облокотился на плетень, – Степана Огнева прикончили.
– Кого? – Кирилл встрепенулся и тут же заметил злой блеск у Маркела в глазах. Такой блеск он еще видел у Цапая, на привязи в конуре.
– Степана Огнева, баю… Ах, вы, ерни! – крикнул Маркел и вновь метнулся палить из ружья в ласточек.
Известие о том, что в долине убит Степан Огнев, сначала подбросило Кирилла, он хотел кинуться в село, но тут же, будто кто выколотил из него силы, опустился на глиняный выступ оврага.
Внизу раскинулась пойма реки Алая. Там копошатся бабы, мужики, ребятишки. Вода из канавы беспорядочно разлилась, промыла овражки на огородах. Мужики и бабы вводят воду в русло канавы: видимо, десятая сотня готовится к поливу. На конце долины шалаш, около шалаша крутится дедушка Пахом. Из кустарника, с Гнилого болота, выбежала Зинка, гонит свиней. К ней кинулся Пахом, и до Кирьки донесся его выкрик:
– Не посмотрю… свиньи… ишь, председателевы!
Вправо, на гумне, Никита Гурьянов домолачивает прошлогоднюю копну ржи. У него щека перевязана белой тряпкой, засаленный картуз блестит на солнце. Никита топчется в кругу лошадей, покрикивает:
– Ну, вы, молодчики! Ну, ты, лахудра! Ну, вы, молодчики!
И опять сначала.
А кругом звенит солнечный зной.
По дороге через Балбашиху тянутся крестьянские подводы: бегут мужики от голода на море, в Кизляр, в Сибирь, за хлебом… А вон баба кинулась за парнишкой. Тот, точно козленок, перескочил плетень огорода и со всех ног понесся краем долины. Орет баба:
– Догонь! Догонь! Догонь его, плута!
Все это промелькнуло перед Кирькой, точно быстро сменяющиеся туманные картины на экране, – отрывисто, несвязно. И вдруг ему показалось, что мужицкая жизнь – это вон тот лошадиный круг на гумне: топчутся всю жизнь на одном месте, привязанные за хвосты… и разом тоска обуяла Кирьку. Он поднялся и зашагал в гору.
Он перевалил ложбину – дальше орешник пошел гуще, выше. Под ногами хрустел пожелтевший ягодник. Кирилл присел под кустом орешника, и ему показалось: все, что случилось, случилось как-то нарочно, – просто кто-то над ним зло подшутил, и стоит ему только очнуться, протереть глаза, и он – у себя в шатровом домике. Во дворе Серко быстроногий, племенные коровки, огород на Гнилом болоте и… раздобревшая Зинка.
Вспомнив о Зинке, он начал обвинять ее в том, что все эти годы он напрасно чертоломил на Гнилом болоте, в поле; и в том, что носил посконные штаны, ел ржанину, а пшеничку, по примеру Плакущева, берег в амбаре; и в том, что вот теперь он выбит из общего круга и нет у него зацепки… Но, подняв голову, увидав мужиков, толпившихся у двора Огнева, вспомнив и тот спор с Огневым на огороде у Гнилого болота, он горько усмехнулся.
«Ну, да, – думал он, – я провалился, но ведь и Огнев… Что Огнев? Огнев убит, но у него след остался. А я вот живу, да без путины… Путины нет».
И тут же, словно сквозь скалу пробивался ручеек, у него стали появляться другие мысли, иное желание. До этого – тупик. До этого будто стоял Кирилл в ущелье. По обе стороны две гладкие высокие скалы, вверху тьма. А тут на скалах начали обозначаться человеческие следы, ступеньки. И Кирилл почувствовал, что он уже не тот, каким был вчера. Пусть его выбросили, но теперь он стоит в стороне, и со стороны ему больше видно. Да и иными стали его глаза.
– Оборотни! Оборотни! Корова их заедает, лошадь, загон, кусок, вошь. Рвут друг другу глотки, грыжу наживают… И я за ними, – тихо закончил он и тут же поднялся, выпрямился, ощущая, как по телу побежала радостная дрожь, будто он только что выкупался в реке. – Эх, – облегченно вздохнул он. – Серко, дом, все это наживное, а вот года убегут, их не наживешь и радости на гроши не купишь. Наживем… Да только не так, не так только…
Позади послышались тихие шаги. Кирька не успел обернуться, как кто-то положил ему руку на глаза и хрипло проговорил:
– Отгадай, кто?
Кириллу сначала показалось, что это Зинка (она ведь часто, когда он спал, спрашивала, думая обмануть его, про Ульку). Он хотел отбросить с лица чужие руки, но его спины коснулась упругая грудь.
«Улька?» – подумал он и крикнул:
– Улька!
Улька сильно рванула его и вместе с ним упала в кустарник орешника.
– Постой! Постой! – бормотал Кирилл.
– Что? А еще председатель? С бабой не сладишь!
– Да постой, что ли! Эх ты, ведьма!
Сильными руками он поднял ее, усадил рядом с собой. Она громко смеялась, запрокинув голову. Виднелись частые зубы, белая шея, еле заметные складки под подбородком и розовые уши.
– Да постой ты смеяться! – Кирилл затормошил ее. – Погоди! Раскололась! Сказать хочу.
Улька оборвала смех.
– Не грусти, Кирюша…
– Ты скажи мне, – начал он, путаясь в словах, – ты скажи… ты… как… теперь… ну… свободна?
Улька нахмурилась: она всю ночь искала Кирилла, а он еще спрашивает – свободна ли она?
– Я и была свободна. Ну, говори, чего стал?!
