говорите, — смущённо сказал Степан. — Хмурый вы.
— Меня всегда больше интересует не то, что делается, а то, чем оно окончится.
— Вот вас и называют — бесхребетный интеллигент.
Эти слова оскорбили Выгорского.
— Бесхребетный интеллигент, — пробурчал он. — А что за толк от хребта, если он плох? — Потом поднявшись добавил: — Все мы мелкобуржуазны, потому что должны умереть. Дайте нам вечную жизнь, и мы станем новыми, великими, полноценными. А пока мы смертны — мы смешны и никчёмны.
Вечером Степану сказали, что кто-то к нему приходил, пообещав зайти завтра утром. Кто это мог быть? Вопрос этот просто беспокоит Степана, потому что за всё время его пребывания на Львовской улице никто к нему никогда пе приходил, да и припомнить он не мог, чтоб вообще кто-нибудь знал его адрес. Он жил, действительно, как мышь за печкой. И этот стук неизвестной руки в дверь его комнаты пробудил в юноше желание принимать гостей и беседовать с ними в часы отдыха.
«Надо заводить знакомых», — подумал он.
Действительно, ему нужно было некоторое время пожить просто, развлекаться мелочами городской жизни, отдохнуть и обновить силы после напряжения последних месяцев. И не пишется ему наверное, потому, что он сильна утомился, а утомлённая душа не в силах нести тяжести дум.
Ложась спать, он твёрдо решил: не умащать посещения редакции, потому что литературные разговоры только волнуют его бессилие, вообще отойти от литературы как можно дальше, завести друзей, непричастных к литературе, даже с Выгорским встречаться не более раза в неделю. Словом, после первого увлечения философствованиями поэта и его скептическим отношением к миру, Степан почувствовал критическое отношение к нему, потому что сам жил без софизмов и воспринимал мир без фильтра абстрактных теорий. Он не лгал перед собой ни в мыслях, ни в действиях, и действительность оставалась в нём, и жизнь не переставала быть для него душистым, хотя и горьким миндалём.
Утром загадка вчерашнего посетителя разрешилась довольно просто. Степан сразу не узнал лицо, украшенное английскими усиками, и фигуру в широкой оленьей куртке и жёлтых комканых перчатках, но как только гость заговорил, узнал в нём Бориса Задорожного, товарища по институту.
— Здравствуй, Стефочка, пришёл тебя проведать, — весело говорил Борис.
— Садись, — сказал Степан. — Прекрасно сделал, что зашёл.
Борис сильно изменяйся за год не только одеждой, но поведением и тоном голоса, и только первое восклицание было отзвуком студенческих времён. А дальше в разговоре его почувствовалась уверенность делового человека, который не бросает даром слов и хорошо знает им цену.
Раздевшись и оставшись в толстовке серого сукна, с большими костяными пуговицами, он вытянул из кармана большой портсигар и вежливо предложил хозяину.
— Кури, пожалуйста.
Потом критически оглянул комнату.
— Живёшь тут, значит?
— Живу, спасибо тебе.
— Есть за что благодарить! Ободранная клетушка. Обоями б её оклеить и потолок покрасить. Деньги есть?
— Да, водятся.
— Тогда обклей, конечно. Обои сейчас недороги. Купи в Ленинградском объединении. Там дешевле.
Степан помолчал, потом спросил:
— Как же твоя кафедра?
Борис пустил к потолку струю дыма.
— Кафедра? Да я её через неделю бросил. Не для меня это сухое, научное. Сейчас я — старший инструктор кооперативного свекловодства на Киевщине. Где у тебя пепельница? На пол наверное сыпешь. Эх ты, студент!
И начал рассказывать о состоянии кооперативного свекловодства, о прошлогоднем урожае и вредителях. Недостатков масса, но всё идёт вперёд, это безусловно. Бюрократизм заедает. Вот строят сахарный завод в районе станции Фундуклеевка, где ему часто приходится бывать, и что ж — работники есть, материал есть, деньги есть, а пока хороводились, сезон проворонили. Спецы старые сидят, вот в чём дело!
— Живчиков в них нет, — сказал он. — Поганой палкой гнать этих хозяйчиков! Ты когда кончаешь?
— Да я бросил институт, — неловко признался Степан.
Борис сделал гримасу.
— Закрутился, значит? Литература?
Степан кивнул головою.
Тогда Борис, поучая, разъяснил ему, что литература вещь хорошая, но не верная, что в жизни надо иметь верный заработок, какую-нибудь службу, и проводить полезную работу.
— Да и для кого вы пишете? — добавил он. — Мне, например, совсем некогда читать.
— А как жена твоя? — спросил юноша, меняя тему. — Надийка, кажется?
Он, действительно, должен был выловить это имя из дальних пещер воспоминаний.
— Надийка молодец, — сказал Борис, — прекрасная хозяйка. Не нарадуюсь.
— А техникум?
— Уговорил бросить.
Он, конечно, не против женского образования и равноправия, но прежде всего ему нужна семья и покой после проклятых командировок, а, с другой стороны, опыт, к сожалению, показал, что женщины годятся только на подсобную работу — переписчицами, регистраторами, а руководящей, ответственной работы поручать им нельзя. Да и мальчика надо завести, — сказал он.
— За чем же дело стало?
— За деньгами, — сказал Борис. — Хоть и аборты денег стоят. Словом, посмотрим.
— А разве без детей нельзя?
— Тогда и жениться незачем.
— А любовь?
— Любовь, Стефочка, явление временное, двухнедельный отпуск для служащего. Жить надо. Но ты совсем не изменился.
На прощанье он сказал Степану:
— Жду тебя. Я живу на Андреевском спуске, 38, квартира 6. Две комнаты имею. Заходи.
Проводив гостя, Степан сел на кровать, стараясь сосредоточиться. Посещение Бориса произвело на него в общем неприятное впечатление, но вместе с тем он чувствовал к прежнему приятелю благодарность. Если консерватизм Бориса, его мещанская обособленность в сфере высших запросов культуры казалась ему отвратительной, то жажда практической деятельности, любовь к работе и уверенность в её полезности, звеневшие в словах молодого хозяйственника, импонировали ему своей твёрдостью. В эту комнату, склад многих неверий и надежд, Борис принёс дух настоящего строителя жизни, бодрый дух будничного, незаметного творчества, которое непреклонно преобразует землю. Только благодаря ему и таким, как он, положившим основание материального фундамента людского Существования, стало возможным творчество высшего порядка. Его работа, мелкая, обычная, славы не даст, имя его не впишется ни в одну историю, вот почему ищет он свою награду в деньгах, а отдых — в семье и хочет увековечить себя в детях. И разве можно за это наклеивать на него этикетку обывателя? Осторожней! Неизвестно ещё, кто кого должен не уважать! Неизвестно, кто настоящий руководитель жизни, кто выше — тот, кто строит жизнь, или тот, кто поёт, песни, взобравшись на крышу чужого сооружения.
Степан
