— Мои пока на распарке. Уж я-то не так зроблю, как вы, дурни. Такие сборю гармошечки, будь ласка! — заверил Володька и тут же начал объяснять придуманную им технологию. — Весь класс в том, як сушить...
— Брось ты это дело, пока не поздно, — проговорил Мельник. — Майор увидит, будет тебе класс.
— Так вы ж свои загубили! А я две недели ломаю башку, як мне сделать самым наилучшим образом. Разве сапоги можно мариновать в сушилке? Это принудительное для кожи явление. Сушить надо постепенно и на солнышке, дурни вы этакие!
— Поймает старшина, даст тебе солнышко, — снова пытался урезонить друга Мельник.
— А вы знаете, хлопцы, что требует старшина? — вмешался Лукьянчик. При ярком свете на нежном, девичьем лице дежурного дрожала рыжая россыпь веснушек.
— Что требует старшина? — спросил Галашкин.
— Наказания за порчу имущества и не хочет давать заменки. — Голубые прямо-таки невинные глазки Лукьянчика загадочно посмеивались. Трудно было поверить, что владелец этих ласковых глаз скоро выкинет с гармошками такой номер, о котором долго будут вспоминать на заставе и передавать от пополнения к пополнению. Недаром сегодня по долгу службы дежурного он часто заходил в канцелярию и, ожидая приказаний, чутко, как заяц, прислушивался к каждому слову начальства.
— Так и сказал старшина? — переспросил Галашкин.
— Да. Так и сказал.
— От же усач! — вздохнул Мельник. — Но а майор що?
— Майор сказал, что пусть обратно распаривают и утюжат, а нет, хай щеголяют в чем есть...
— Вот так, пляши и смейся... — Мельник оглядел задранные носы своих сапог, нагнулся и попытался поднять, расправить голенища. Чувствуя, что заскорузлая кожа не поддается, сокрушенно покачал головой. — А старшой, значит, крови жаждет...
— А знаете, други, что я придумал? — вдруг заговорил Гончар. Голос его раскатился в молодом задорном смехе. — Ой же будет номер!
— И что ты такое мог придумать? — спросил Ицынков.
— Надо смастерить гармошки самому старшине. О, то была б забава!
Кто-то сдержанно хихикнул, но тут же смех замер. Все насторожились.
— Перестань языком трепать. — Галашкин смял кулаком подушку и перебросил ее с места на место. В нем, по сути, никогда не угасало чувство сержантского долга. Болтовня Гончара ему была неприятна.
— О таких вещах, мой дружок, говорят на канале, на Черной Ганьче, когда в воду ныряют, — не проговорил, а с протяжной многозначительностью пропел Лукьянчик и предупредил Мельника, что ему пора собираться на службу.
— Знаю, — буркнул Михаил и притопнул изувеченным сапогом. — Взглянув на Гончара, добавил: — А хотел бы я побачить ту потеху...
— Ты еще не успокоился? — спросил его Лумисте.
— Точно, пляши и смейся, — признался Мельник.
На всех последующих допросах свою причастность к переходу границы Карпюкович категорически отрицал. В его сумке ничего компрометирующего тоже найдено не было. Мальчиков Юстаса и Пятраса он признал; не отрицал, что ребята подвезли его на велосипеде, что он их угостил шоколадом. На вопрос, где был куплен шоколад, ответил, что выменял в поезде на вяленую рыбу у белоруса, который недавно гостил в Польше у родственников. На запрос пришел ответ с Севера. Отдел кадров лескомбината подтверждал, что гражданин Карпюкович действительно работал механиком, но несколько лет тому назад уволился по собственному желанию.
— Где вы находились остальное время? — спросил следователь.
— Работал в разных местах. — Изодас назвал еще несколько мест. Из двух пришли ответы, что действительно он работал, но очень короткое время. Очевидного разрыва в рабочем стаже Карпюкович не мог объяснить, начинал нервничать, дерзил следствию, писал прокурору жалобы и требовал освобождения. У следствия не оставалось никаких сомнений, что он прибыл с сопредельной стороны, но не хватало прямых доказательств, чтобы уличить нарушителя границы и выяснить цель перехода.
Для уточнения всех данных командование решило связаться с польскими пограничниками. В Польшу срочно выехал начальник отряда полковник Михайлов. По телефону Алексей Иванович договорился с командованием польских пограничных войск, что встреча состоится в районе, где была расположена Беловежская застава, начальником которой был майор Алексей Григоренко. За короткий срок он вывел заставу в передовые.
Полковник часто наезжал в Беловежу, пристально интересовался не только делами заставы. Здесь находился пропускной пункт, через который родственники ходили друг к другу в гости. Часть людей во время установления новой границы осталась жить в Польше, другие — в Белоруссии. Семьи не хотели бросать своих насиженных мест, где родились. С той и другой стороны были построена специальные домики с верандами, где гости могли отдохнуть и оформить свои пропуска. Для начальника заставы это была немалая дополнительная нагрузка. Были в этой работе и свои приятные стороны — часто приходилось встречаться с офицерами польских пограничных войск и дружески обмениваться сувенирами. Иногда Григоренко приглашал поручиков, сопровождающих до домика своих сограждан, на хорошую русскую уху, которая изготовлялась его женой Галей тут же, в домике. Полковник Михайлов, разумеется, знал об этих гостеваниях, ничего предосудительного в них не находил, но считал своим долгом напомнить майору Григоренко, чтобы во время таких товарищеских встреч не было никаких излишеств. Сегодня по пути в Польшу он решил завернуть на пропускной пункт. В этот день граждане той и другой стороны после приятной встречи в веселом настроении возвращались по домам. Возле веранды, ниже крупных, собранных из красного стекла букв — СССР, на скамеечке сидели двое подвыпивших граждан, у одного из них во рту была большая цигарка, другой держал в руках еще новенький хомут с гужами и супонью.
— Здравствуйте, товарищи! — выйдя из машины и подходя к ним, весело проговорил полковник и, обращаясь к гражданину с хомутом, спросил: — А это что такое?
— Да вот мы, товарищ полковник, с моим кумом... — гражданин с цигаркой помотал головой. — Зашли мы в кооператив, ну как полагается, хотел я купить ему який там подарунок...
— Ну, что же, хозяйственный подарунок — хорошее дело, — улыбнулся Алексей Иванович.
— Да не о том речь, товарищ полковник... Этот приятель есть родной брательник моей жены, Лизаветы Гнатюк, по девичеству. Я Микола Брыль, тракторист Берестовицкого колхоза, а Гнатюки с Бобровников, что теперь в Польше. Сема приехал к нам погостевать.
— Все, как есть, точно, я верно Гнатюк, а ты Брыль, а значит, по-русски шляпа. — Гость лихо, с тонкой усмешкой подкрутил рыжий ус и затянулся сигареткой.
— Так вот, Семен все еще ломает хребет свой в единоличном хозяйстве. Увидел в нашем кооперативе хомут и спрашивает: «У вас всем продают хомуты или только колхозникам?» Тут я ему объяснил всю политическую программу. А он не отстает:
— Значит, я могу купить этот хомут?
— Можешь хоть два.
— Два мне не нужно, бо у меня одна коняка.
— Добре. Я тебе буду куповаты для, одной твоей, коняки в подарунок.
— Ха! Тебе, конечно, продадут як колхознику. Пусть они продадут его мне...
Опять мы начали с ним спорить. Он мне проповедует свою единоличную политику, а я ему свою! Сели за стол, увидел гуся, курицу, сало, пробует, хвалит, а сам косится на телевизор, на новые кровати, где детишки спят, на радиоприемник «Беларусь» и снова пущает под меня ехидный вопрос:
— Не стоило завозить столько добра... Не велик Гнатюк пан...
— Откуда завозить?
— Из колхоза, конечно, откуда же еще... Понимаете, не верил, что все это мы с его сестрой нажили в колхозе, говорит, что все это добро нам привезли из колхоза по случаю его приезда, чтобы его на колхозную жизнь агитировать. Ну, тут уж я ему выдал агитацию...
— Не верит, говорите? — улыбаясь, спрашивал полковник. — Почему же он не верит?
— Потому что внутри у него сидит частник, и такое крепкое гнездышко свил, страшное дело! Был я у него гостем. Чертоломят на поле от зари до рассвета на своих полосках, а толку на три гроша. Живут вместе с ягнятами и поросенками, масло на базар, сметану, овечек тоже, во всем экономия, едят молочную затируху. Все коплять и коплять... Куда там купить телевизор! Душа частника умрет, щоб уплатить злоты на такую забаву. У меня не хватает фантазии смотреть на жизнь этих единоличников. Такое уж это, товарищ полковник, разнесчастное племя, в особенности те, кто имеет касательство к кубышке...
— У него кубышка?
— Тю-у-у! Четверо ребят! Вот его кубышка!
— Самый драгоценный капитал, — проговорил Алексей Иванович.
— Этот капитал кормить надо, и он частенько обувку коротко носит да штаны тоже. Изредка поднимая на полковника голубые глаза, Семен, покуривая, усмехался с оттенком скрытого лукавства, пробегавшего по его рыжеусому лицу. Потушив цигарку, сказал:
