Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали. Товарищ, мы едем далеко, Далека от грешной земли!
Сверкали весла. Песня уплывала. – Товарищ, нет силы мне вахту держать, – Сказал кочегар кочегару… Песня уже еле слышалась. Тогда матрос скомандовал мальчикам: – Весла-а-а… на воду!.. Ать! Ат-ать! Ать! И, хлопнув Терентия по спине, закричал:
Черное море, Белый пароход, Плавает мой милый Уж четвертый год.
Ну, босяки! Что же вы не помогаете? И Терентий и оба мальчика весело подхватили: Ты не плачь, Маруся, Будешь ты моя. Я к тебе вернуся, Возьму за себя!
Белая чайка на неподвижно раскинутых крыльях бесшумно скользнула над самой шаландой. Казалось, она схватила на лету веселую песенку и унесла ее в коралловом клюве, как трепещущую серебряную рыбку. Мальчики долго смотрели вслед птице, думая, что, может быть, это белоснежная дедушкина душа прилетела посмотреть на свою шаланду и на своих внуков. Маевка кончилась. Но к берегу пристали не скоро – часа два еще крутились в море, выжидая удобного момента. Сначала высадили Терентия возле Золотого Берега, а потом отвезли матроса на Ланжерон. Прежде чем сойти на берег, матрос долго осматривался по сторонам. Наконец он махнул рукой: "Ничего. Авось-небось, как-нибудь… ", подхватил под мышку свою щегольскую тросточку с мельхиоровой ручкой в виде лошадиной головы и выпрыгнул из шаланды. – Спасибо, хлопчики! – пробормотал он поспешно. – До приятного свидания. И с этими словами исчез в толпе гуляющих. Петя вернулся домой к обеду, с пузырями на ладонях и красным, за один день обгоревшим лицом.
Прошла неделя. За это время Петя ни разу по побывал на море. Он был занят приготовлениями к отъезду в экономию. Приходилось то с папой, то с тетей отправляться в город за покупками. Все вокруг было уже летнее. Одесский май ничем не отличается от июня. Город изнемогал от двадцатипятиградусной жары. Над балконами и магазинами были спущены косые полосатые маркизы с красными фестонами. На них лежала резкая тень начинающих цвести акаций. Собаки бегали с высунутыми языками, разыскивая воду. Между домами вдруг открывалось пламенное море. В «центре» за зелеными столиками под большими полотняными зонтиками сидели менялы и цветочницы. Каблуки вязли в размягченном асфальте. В адских котлах повсюду варилась смола. О, какое это было наслаждение – целый день ходить по магазинам, делая веселые дачные покупки: серсо, сандалии, марлевые сетки для ловли бабочек, удочки, мячи, фейерверк… и потом с легкими пакетами странной формы возвращаться домой на летней, открытой конке! Петино тело еще томилось в знойном городе, но нетерпеливая душа, залетев далеко вперед, уже ехала на пароходе, насквозь прохваченная голубым ветром путешествия. Но однажды рано утром во дворе раздался знакомый свист. Мальчик подбежал к окну и увидел посредине двора Гаврика. Через минуту Петя очутился внизу. У Гаврика был необыкновенно озабоченный вид. Его сероватое лицо, решительно поджатые губы и слишком блестящие глаза говорили о том, что произошло какое-то несчастье. Сердце у Пети сжалось. – Ну, – против воли понижая голос до шепота, спросил он, – что? Гаврик, насупившись, отвернулся: – Ничего. Хочешь идти с нами на шаланде? – Когда? – А сейчас. Я, Мотька и ты. Под парусом. – Брешешь? – Собака брешет. – Под парусом? – Плюнешь мне в глаза. – Кататься? – Пускай кататься. Хочешь? – Спрашиваешь! – Тогда быстро! Идти на шаланде под парусом! Нечего и говорить, что Петя даже не сбегал домой за фуражкой. Через десять минут мальчики были уже на берегу. Шаланда со вставленной мачтой и свернутым парусом, до половины выдвинутая в море, покачивалась на легкой волне. Босая Мотя возилась на дне лодки, укладывая в ящик под кормой дубовый бочоночек с водой и буханку житного хлеба. – Петька, берись! – сказал Гаврик, упираясь плечом в корму. Мальчики навалились и, без особого труда столкнув шаланду, вскочили в нее уже на ходу. – Поехали! Гаврик ловко развязал и поднял новый четырехугольный парус. Слабый ветерок медленно его наполнил. Шаланду потянуло боком. Став коленями на корму, Гаврик с усилием надел тяжелый руль и набил на него румпель. Почувствовав руль, шаланда пошла прямее. – Побережись! Петя едва успел присесть на корточки и нагнуться. Повернутый ветром гик грузно перешел над самой головой слева направо, открыв сияющее море и закрыв глинистый берег, где по колено в бурьяне и дикой петрушке стояла Мотина мама, приложив руку к глазам. Гаврик нажал на румпель и навалился на него спиной. Мачта слегка наклонилась. Вода звучно зажурчала по борту. Подскакивая и хлопая плоским дном по волне, шаланда вышла в открытое море и пошла вдоль берега. – Куда мы едем? – спросил Петя. – Увидишь. – А далеко? – Узнаешь. В глазах у Гаврика опять появился тот же недобрый, сосредоточенный блеск. Петя посмотрел на Мотю. Девочка сидела на носу, свесив босые ноги за борт, и неподвижно смотрела вперед. Ее щеки были строго втянуты, и ветер трепал волосы, еще недостаточно отросшие, чтобы заплести их в косичку. Некоторое время все молчали. Вдруг Гаврик полез в карман и вытащил довольно большие часы черной вороненой стали. Он с важностью приложил их к уху, послушал, как они тикают, и затем не без труда отколупнул крышку мраморным ногтем со множеством белых пятнышек, как известно приносящих человеку счастье. Если бы Гаврик вытащил из кармана живую гадюку или горсть драгоценных камней, то и тогда Петя был бы удивлен меньше. Собственные карманные часы! Это было почти то же самое, что собственный велосипед или собственное монтекристо. Даже, может быть, больше. У Пети захватило дух. Он не верил своим глазам. Он был подавлен. А Гаврик между тем принялся сосредоточенно отсчитывать указательным пальцем цифры, шепча себе под нос: – Один час, два, три, чечире, пьять… Девьять и еще трошки. Ничего. Поспеем. – Покажи! – закричал Петя вне себя от изумления. – Не лапай, не купишь. – Это твои? – Не. – И, притянув Петю за рукав, Гаврик таинственно шепнул ему: Казенные. С комитета. Понятно? – Понятно, – прошептал Петя, хотя ему совершенно ничего не было понятно. – Слухай здесь, – продолжал Гаврик, искоса поглядывая на Мотю. Матроса нашего споймали. Чуешь? Он теперь сидит в тюрьме. Шестой день. Его после той самой маевки прямо на Ланжероне схватили. Только у него, понятно, документ на другую фамилию. Пока ничего. Ну только если те драконы его откроют, то молись богу, ставь черный крест – сейчас же и повесят. Чуешь? А они его могут открыть каждую минуту. Снимут с него усы. Найдут какого-нибудь Иуду, сделают очную и откроют. Теперь чуешь, какое выходит некрасивое дело? – Врешь! – испуганно воскликнул Петя. – Раз я тебе говорю – значит, знаю. Теперь слухай здесь опять. Пока он сидит тама еще не открытый, ему па воле подстраивают убежать. Комитет подстраивает. Сегодня как раз в десять с половиной ровным счетом он будет бежать с тюрьмы прямо на Большой Фонтан, а оттеда на нашей шаланде под парусом обратно в Румынию. Теперь чуешь, куда мы идем? На Большой Фонтан. Шаланду переправляем. А часы мне Терентий из комитета принес, чтобы не было опоздания. Гаврик снова достал часы и начал на них старательно смотреть: – Без чуточки десять. Успеем в самый раз. – Как же он убежит? – прошептал Петя. – Его же там сторожат тюремщики и часовые? – Неважно. У него как раз в десять и с половиной прогулка. Выводят погулять на тюремный двор. Ему только надо перебежать через огороды, а на малофонтанской дороге его уже Терентий дожидается с извозчиком. И – ходу прямо к шаланде. Чуешь? – Чую. А как же он перелезет через тюремную стену? Она же высокая. Во какая! До второго этажа. Пока он будет лезть, они его застрелят из винтовки. Гаврик сморщился, как от оскомины: – Та не! Ты слухай здесь. Зачем ему лезть через стенку? Стенку Терентий подорвет. – Как это – подорвет? – Чудак! Говорю – подорвет. Сделает в ней пролом. Ночью под нее один человек с комитета – товарищ Синичкин – подложил танамид, а сегодня в десять и с половиной утра, аккурат как начнется у нашего матроса прогулка, Терентий с той стороны подпалит фитиль и – ходу к извозчику. И будем ждать. Танамид ка-ак бабахнет… Петя строго посмотрел на Гаврика: – Что бабахнет? – Танамид. – Как? – Танамид, – не совсем уверенно повторил Гаврик, – который взрывает. А что? – Не танамид, а динамит! – наставительно сказал Петя. – Нехай динамит. Неважно, лишь бы стенку проломало. Петя сейчас только вдруг понял как следует значение Гавриковых слов. Он почувствовал, что его спина покрывается «гусиной кожей». Темными большими глазами он посмотрел на труха: – Дай честное благородное слово, что правда. – Честное благородное. – Перекрестись. – Святой истинный крест на церкву. Гаврик истово и быстро перекрестился на монастырские купола Большого Фонтана. Но Петя верил ему и без этого. Креститься заставил больше для порядка. Петя всей своей душой чувствовал, что это правда. Гаврик опустил парус. Шаланда стукнулась о маленькие лодочные мостки. Берег был пуст и дик. – У тебя платочка нема? – спросил Гаврик Петю – Есть. – Покажь! Петя достал из кармана носовой платок, при виде которого тетя, наверное, упала бы в обморок. Но Гаврик остался вполне доволен. Он серьезно и важно кивнул головой: – Годится. Сховай. Затем он посмотрел на часы. Было «десять и еще самые трошки». – Я останусь в шаланде, – сказал Гаврик, – а ты и Мотька бежите наверх и стойте в переулочке. Будете их встречать. Как только они подъедут, замахайте платочком, чтоб я подымал парус. Соображаешь, Петька? – Соображаю… А если их часовой подстрелит? – Промахнется, – с уверенностью сказал Гаврик и сурово усмехнулся. Часовой как раз с Дофиновки, знакомый. Бежи, Петька. Как только их заметишь, так сразу начинай махать. Сможешь? – Спрашиваешь! Петя и Мотя вылезли из шаланды и побежали наверх. Здесь, как и на всем побережье от Люстдорфа до Ланжерона, детям была знакома каждая дорожка. Продираясь сквозь цветущие кусты одичавшей сирени, мальчик и девочка взобрались на высокий обрыв и остановились в переулочке между двумя дачами. Отсюда было видно и шоссе и море. Далеко внизу маленькая шаланда покачивалась возле совсем маленьких мостков. А самого Гаврика было еле видно. – Мотька, слушай здесь, – сказал Петя, осмотревшись по сторонам. – Я влезу на шелковицу – оттуда дальше видно, – а ты ходи по переулку и тоже хорошенько смотри. Кто раньше заметит, По правде сказать, на шелковицу можно было и не лазить, так как снизу тоже все было прекрасно видно. Но Петя ужо почувствовал себя начальником. Ему хотелось совершать поступки и командовать. Мальчик разбежался, кряхтя, вскарабкался на дерево, сразу же разорвав на коленях штаны. Но это не только его не смутило, а, наоборот, сделало еще более суровым и гордым. Он уселся верхом на ветке и нахмурился. – Ну? Чего ж ты стоишь? Ходи! – Сейчас. Девочка посмотрела на Петю снизу вверх испуганными, преданными глазами, обеими руками обдернула юбочку и чинно пошла по переулку к дороге. – Стой! Подожди! Мотя остановилась. – Слушай здесь. Как только их увидишь, сейчас же кричи мне. А как только я увижу – буду кричать тебе. Хочешь? – Хочу, – тоненьким голоском сказала девочка. – Ну, ступай. Мотя повернулась и пошла в густой тени зеленовато-молочных, вот-вот готовых распуститься акаций, оставляя в пыли маленькие следы босых пяток. Она дошла до угла, постояла там и вернулась обратно. – Еще не едут. А у вас? – И у меня еще не едут. Ходи дальше. Девочка снова отправилась до угла и снова вернулась, сообщив, что у нее еще не едут. – И у меня еще не едут. Ходи еще. Сначала мальчику очень нравилась эта игра. Необыкновенно приятно было сидеть высоко на дереве, с напряжением вглядываясь в конец переулка – не покажется ли мчащийся извозчик. О, как ясно представлял он себе взмыленную лошадь и кучера, размахивающего над головой свистящим кнутом! Экипаж подлетает. Из него выскакивают с револьверами в руках Терентий и матрос. За ними бегут тюремщики. Терентий и матрос отстреливаются. Тюремщики один за другим падают убитые. Петя изо всех сил машет платком, кричит, ловко прыгает с дерева и мчится, обгоняя всех, к лодке – помогать ставить парус. А Мотька только сейчас догадалась, что это приехали они. Ничего но поделаешь: девчонка. … Но время шло, а никого не было. Становилось скучновато. Пете надоело смотреть на ослепительно белое шоссе – то катила карета с английским кучером, одетым, как Евгений Онегин, то с громом проезжала фура с искусственным льдом. Тогда становилось особенно жарко и особенно сильно хотелось пить. Мальчик уже давно успел рассмотреть во всех подробностях соседнюю дачу: ярко-зеленые газоны, гравий на дорожках, туи, статую, испещренную лиловыми кляксами тени, вазу, из которой ниспадали длинные, острые листья алоэ, и художника, пишущего пейзаж. Художник, с закрученными усиками и эспаньолкой, в бархатном берете, сидел под зонтиком на складном полотняном стульчике и, откинувшись, ударял длинной кистью по холсту на мольберте. Ударит и полюбуется, ударит и полюбуется. А на оттопыренный большой палец левой руки надета палитра – эта гораздо более красивая, чем сема картина, овальная дощечка, на которой в безумном, но волшебном беспорядке смешаны все краски, все оттенки моря, неба, глины, сирени, травы, облаков, шаланды… … А между тем уже давно подъехал пыльный извозчик, и по переулку медленно шли два человека. Впереди них бежала Мотя, крича: – У меня уже приехали! Махайте, махайте! Петя чуть не свалился с дерева. Он вырвал из кармана платок и стал отчаянно крутить им над головой. Шаланда закачалась сильнее, и Петя увидел, что Гаврик прыгает и машет руками. Под шелковицей, на которой сидел Петя, прошли Терентия и матрос. По их пламенно-красным лицам струился пот. Мальчик слышал их тяжелое дыхание. Матрос шел без шапки, сильно хромая. Его щегольские кремовые брюки те самые, в которых Петя видел его в последний раз, на маевке, – были порваны и выпачканы кирпичным порошком. Грязная полуоторванная манишка обнажала выпуклую, блестящую от пота грудь. Сжатые кулаки были как бы опутаны голубыми веревками жил. Усики висели. На обросшем лице сильно выдавались скулы. Глаза сухо искрились. Горло двигалось. – Здравствуйте, дядя! – крикнул Петя. Терентий и матрос посмотрели на мальчика и усмехнулись. Пете показалось даже, что матрос подмигнул ему. Но они уже бежали вниз, оставляя за собой облако пыли. – А я первая увидела, ага! – сказала Мотя. Петя слез с дерева, делая вид, что ре слышит. Мальчик и девочка стояли рядом, глядя вниз на шаланду, подымавшую парус. Они видели, как маленькая фигурка матроса прыгнула в лодку. Парус надулся. Его стало относить от берега, как лепесток. Теперь на опустевших мостках стояли только Терентий и Гаврик. Через минуту Терентий исчез. Остался один Гаврик. Он махнул Пете и Моте рукой и стал не торопясь подниматься по обрыву. Шаланда, подпрыгивая и разбивая волну, быстро уходила в открытое море, ярко синевшее крепкой зыбью. – Поехал один, – сказал Петя. – Ничего. Мы ему хлеба положили. Целую буханку. И восемь таранек. Скоро к Пете и Моте присоединился и Гаврик. – Слава богу, отправили, – сказал он, перекрестившись. – А то прямо наказание. – А как же шаланда? – спросил Петя. – Так теперь и пропала? – Шаланда пропала, – сумрачно сказал Гаврик, почесав макушку. – Как же вы будете без шаланды? – Не дрейфь. Не пропадем как-нибудь. Торопиться было некуда. Дети перелезли через забор и тихонько остановились за спиной художника. Теперь почти уже весь пейзаж был готов. Затаив дыхание они засмотрелись, очарованные чудесным возникновением на маленьком холсте целого мира, совсем другого, чем на самом деле, и вместе с тем как две капли воды похожего на настоящий. – Море есть, а шаланды нету, – шепнула Мотя, как бы нечаянно положив руку на Петино плечо, и тихонько хихикнула. Но вот художник набрал тонкой кистью каплю белил и в самой середине картины на лаковой синеве только что написанного моря поставил маленькую выпуклую запятую. – Парус! – восхищенно вздохнула Мотя. Теперь нарисованное море невозможно было отличить от настоящего. Все – как там. Даже парус. И дети, тихонько толкая друг друга локтями, долго смотрели то на картину, то на настоящее, очень широко открытое море, в туманной голубизне которого таял маленький парус дедушкиной шаланды, легкий и воздушный, как чайка.
