— Исмаил, где ты пропадаешь! В 3022-й давление упало, наверное пробка. Я уже полчаса звоню, а тебя все нет. Вот мастер бы узнал, он бы тебе…
Мирза сбегал в распределительную, убедился, что Люба права, вызвал заливочный агрегат, нашел слесаря — словом, сразу включился в дело. Уже сняли «елку» (верхнюю трубу), на которой в разные стороны торчали фланцевые отводы, уже установили вертлюг, уже начали подавать воду в затрубное пространство, чтобы размыть песок, забивший трубы у нефтеносного горизонта, — а Исмаила все не было.
Ночью пришел Муса Мусаев, закончивший поднимать трубы на 99-й. Муса не умел удивляться. Он поздоровался с Мирзой так, будто давно знал, что увидит его сегодня здесь, около вышки. Не удивился он и отсутствию Исмаила. Исмаил, оказывается, в семь часов вечера отпросился у Мусы на два часа в кино и даже показал два билета. Муса отпустил его на два с половиной часа, зная, что парень работал весь день и придется еще дежурить ночь. Но вот уже двенадцатый час, а его все нет. Кто-то совсем замутил ему голову.
Еще какие новости? 3019-ю Гюль Бала отремонтировал, снова залил цемент, и завтра можно будет спускать лифтовые трубы. Арустамова вышла замуж и каждый день рассказывает, что готовит на обед мужу. За это время шесть скважин увеличили дебит, и, если дальше так пойдет, да еще 3019-я станет давать то, чего от нее ждут, — обязательство будет выполнено раньше срока.
Пока Мирза и Муса разговаривали, появился запыхавшийся Исмаил. Он уже издали заметил, что на двадцать второй случилась беда, что работает заливочная машина, что под лампой мелькают люди, и бросился бежать, поняв, что его уже не раз искали. Исмаил не ожидал увидеть мастера. Чтобы хоть как-нибудь загладить свою вину, он начал преувеличенно энергично хлопотать, бессмысленно лезть под водяные брызги, командовать. Но теперь это было ни к чему. Надо было сидеть и ждать, когда промоют пробку.
Мирзе в эту минуту не хотелось ни разговаривать с Исмаилом, ни смотреть на него. Он вернулся в культбудку и сел за стол. И почему-то снова вспомнился ему угловой дом, выкрашенный охрой, на улице Красина.
В культбудку вошел Исмаил, мокрый и чрезвычайно вымазанный.
— Идите отдыхать, мастер, — сказал он, — после больницы вам нужен отдых.
— Что было в кино?
— Я спал в кино, мастер, и ничего не видел. Легко ли целый день руками ворочать! Какое тут кино.
— Ты «ворочаешь»? — Мирза встал. — А мы тут не ворочаем, мы коммунизм строим. Тебе нужно одну ночь в неделю подежурить? А вспомни, как сорок лет назад… Да что с тобой говорить. Иди.
— Я не могу уйти. Я дежурный.
— Я сам сегодня буду дежурить. Я тебе не доверяю.
— Так что же, мне домой можно?
— Иди к Далакяну и скажи, что я тебя снял с дежурства.
— Товарищ мастер! Я же хорошо работал. Мне же премию давали.
— Ты думаешь, премия — это арбуз? Подмышку взял и понес? Премию дали — ты еще лучше работать должен.
— И погулять нельзя…
— Да ты пойми, что чем больше и лучше мы будем работать, тем больше времени у нас будет гулять. Подумай над этим. А теперь иди. Больше не хочу с тобой говорить.
— Я буду…
— Больше не хочу с тобой говорить. — Мирза развернул газету.
Исмаил постоял немного, тоскливо оглядывая стены, потом вздохнул и вышел.
Как только за ним закрылась дверь, Мирза отбросил газету. Надо было, пожалуй, ехать в Амираджанлы, повидаться с братом, поужинать в садике, где растут инжир, виноград, персики и гранаты, зайти к Фаине. Мирза обещал Фаине зайти к ней сразу же после того, как выпишется из больницы, — а вот застрял на всю ночь.
Редко в последнее время удается ему встречаться с ней. Только в больнице они виделись каждый день. Вчера она принесла толстую тетрадку, от корки до корки исписанную стихами. Хорошие стихи пишет Фаине. Мирза не смог прочитать их в больнице — врачи запрещали читать в постели. А теперь можно почитать.
Мирза запер дверь на ключ, достал из чемоданчика тетрадь и открыл ее наугад…
Я не берусь переводить стихи Фаине — для этого надо быть поэтом и знать азербайджанский язык. Я просто перескажу их так, как пересказывал их Мирза.
Фаине писала:
Я тебя люблю и хочу с тобой встретиться.
Но где встретиться?
Я сижу в саду, и вокруг меня цветут цветы,
И мне кажется, что ты сейчас рядом,
И я разговариваю с тобой и пишу эти стихи…
Мирза прислушался. Мерно шумел заливочный агрегат. Значит, все в порядке.
Фаине писала:
Но тебя нет, а я жду
И буду ждать, пока не увянут цветы.
Цветы увяли, но тебя все нет и нет, милый,
Где же нам встретиться?
Приходит весна, и бурные реки текут с гор.
И я сижу на камне у берега,
И мне кажется, что ты сейчас рядом,
И я разговариваю с тобой и пишу эти стихи.
Но реки становятся мельче, а тебя все нет и нет.
Где нам увидеться, милый?
И увидимся ли мы?
Да, мы увидимся с тобой, потому что снова в саду расцветают цветы..
Мирза задумался. Ему вспомнились черные глаза и мягкие руки девушки, ожидающей его в Амираджанлах. И ему захотелось ответить ей тоже стихами.
Он достал блокнот с грифом: «Делегат первой конференции профсоюзов Азербайджана», и начал писать:
Я люблю тебя, милый, но больше я не могу.
Я ухожу от тебя, и в этом виноват ты.
Он удивился тому, что стихи получаются как бы от лица Фаине. Но так было легче выражать свои чувства, и он продолжал:
Теплая луна висит на небе с вечера до утра.
В такую ночь надо бродить с любимой,
А любимая сидит одна.
Где ты?
Ты красив, как утреннее солнце…
(Мирза написал это без всякого колебания.)
Но солнце непостоянно в своей красоте,
Днем оно нестерпимо жжет своими лучами.
Так и ты, милый, изменчив, как солнце.
Теплая луна светит с вечера до утра,
А ты спишь, усталый после работы,
И не знаешь,
Что твою возлюбленную приглашают гулять другие кавалеры.
Мирза осмотрел написанное так, как осматривают картину художники, поворачивая голову то так, то этак, перечел стихи и неожиданно приписал последнюю строфу — уже от себя:
Брось ты пугать меня, милая.
Все равно ты от меня никуда не уйдешь,
Никуда не денешься.
Несмотря на то, что эта строфа не соответствовала общему лирическому стилю, стихотворение ему понравилось. В конце он поставил инициалы «М. Б.», положил блокнот в ящик и пошел на 3022-ю. Скоро должны были опускать первый ряд труб и продолжать размыв пробки.
8
К вечеру следующего дня ремонтные работы на 3019-й были закончены. Оставалось только опустить лифтовые трубы. Мирза, надев длинный, волочащийся по полу брезентовый плащ, в третий раз звонил из культбудки, чтобы заказали катер.
Бригада во главе с Мусаевым, подготовленная для спуска труб, ожидала на пристани. Но, несмотря на просьбы Мирзы, Николай Артемович выезжать в море не разрешал, потому что с метеорологической станции были получены сведения — ночью ожидался норд силою до двенадцати баллов.
Я пошел к берегу.
Ничто не предвещало плохой погоды.
Безоблачное, спокойное небо синело над бухтой, над дальними горами. Над Шиховской косой мигал маяк. Опрокинутые отражения вышек на гладком, как лед, море были такие же четкие, как и сами вышки. У горизонта стояла оранжевая продолговатая луна. Неподвижную тишину нарушало только чавканье да поскрипывание станков-качалок.
Ко мне подошел Каграман Джабраилов и сел на камень у самой воды.
— Кончил вахту? — просил я его.
— Давно кончил.
— Почему же домой не идешь?
— Как же домой итти? На 3019-й трубы опускать будут. Может быть, что-нибудь помогать надо.
— Тогда тебе надо на пристань итти.
— Мастер гонит, велит домой уходить… Я от него сюда спрятался.
— Иди домой, Каграман. Они уедут на буровую, тебя де возьмут. Все равно ты им ничем помочь не сможешь.
— Как это так не смогу? — В голосе Каграмана прозвучала обида. — Надо будет — по телефону в культбудку позвонят…
С неровным урчаньем над морем летел самолет. Его не было видно, и только красный и зеленый сигнальные огни медленно плыли по небу, словно их кто-то тянул за ниточку.
— Хочешь, я тебе расскажу свою биографию? — неожиданно предложил Каграман.
Я сел рядом с ним и приготовился слушать.
— Родился я, — начал Каграман, — в 1930 году в городе Сальяне, а в 1937 году остался круглым сиротой. Отец мой работал механиком на хлопковом заводе, хорошо зарабатывал. А в 1936 году на заводе случился пожар, отец бросился тушить, одежда на нем загорелась, и он умер. Отец у меня был хороший, похожий на Николая Артемовича. А мать в 1937 году умерла. Осталось нас пять человек детей. Старшему, Албасану, тогда шел двенадцатый год, мне — восьмой, а остальные еще меньше. Нас взяла неродная сестра, но ей было трудно прокормить-нас, и мы пошли работать в колхоз. Албасан стал на чигире работать, а меня взял агроном. Он меня учил сортировать семечки и сажать их на опытном поле. Албасан хорошо работал, сестра помогала, агроном помогал, и все они велели мне ходить учиться. И стал я днем работать, а вечером учиться. Все было хорошо.
