Сергей Антонов - По дорогам идут машины

В настоящее издание, кроме рассказов, удостоенных Сталинской премии включены рассказы «Библиотекарша», «Поддубенские частушки».

Еще в детстве я любила сидеть у открытого окна и слушать, как засыпает улица.

В избе горит свет, мама ходит, гремя ведрами, а на улице вечерняя тишина.

Вот и сейчас я сижу у окна, и герань с дырявыми листьями стоит на подоконнике, и занавеска ластится о плечо, и напротив в своем палисаднике ходит крестная и палкой затворяет ставни.

Наискосок, через дорогу, светятся окна правления. Собрание кончилось: слышно, как хлопает дверь, как на крыльце смеются и разговаривают люди и расходятся в разные стороны.

Я сижу и слушаю, и горьковатый ветер изредка залетает к нам в горницу, и листья герани отворачиваются от него.

Вот поднялся по ступенькам батя и затопал ногами, сбивая грязь с сапог, и по тому, как топали его ноги, я догадалась, что он сейчас сердитый. Батя вошел в горницу, молча сел на лавку и достал из кармана пол-литра. Мама вздохнула и спустилась в подполье за огурцами.

В клетчатом платке, хоронясь от грязи, как кошка, прошла домой Лелька — ветеринарша. Раньше она надевала свой клетчатый платок по праздникам да на беседы, а последнюю неделю почему-то не снимает его с головы. Она прошла, разговаривая с девчатами, и я расслышала, что батю сегодня сняли с председателей.

Я взглянула на него украдкой.

Он налил вина в граненый стакан, выпил, понюхал хлеб, еще выпил.

А мама стоит у стола, спрятав руки под передник, и глядит на него скорбными глазами.

— Газету! — сказал батя. — Всем слухать!

У него давняя привычка: когда выпьет — читать вслух газету, все равно какую, новую или старую. А мы с мамой должны слушать и не перебивать.

Вот и сейчас, снял он газету с круглого столика, вздел очки и, подсев к лампе, начал читать: «Первый много лет был… был… лидером реакционной партии… партии… «минсейто»…

— Ясно? — спрашивает батя, бодливо нагибая седую голову и глядя поверх очков.

— Ясно, кормилец, ясно, — отвечает мама, меряя глазами, сколько еще осталось в бутылке.

— А тебе… ясно?

— Ясно, батя, — отвечаю я и слушаю, как по улице идут ребята и голоса их разлетаются во все стороны. Ребята разговаривают и вдруг, все разом, как по команде, начинают смеяться на всю улицу. Вот они разошлись, затихли, и я поняла из их разговора, что новым председателем будет Васька, сын Карпа Савельича.

— Ясно? — доносится до меня, и я отвечаю:

— Ясно, батя, — а сама думаю о том, что теперь председателем будет тот самый Васька, что смеялся на улице. Неделю назад он воротился из армии, и Савельич тогда чуть не целый день ловил во дворе курицу.

Васька — парень маленький, с меня ростом, ничего в нем нет интересного, лицо простое, кость широкая. Нос у него глядит кверху, подбородок — тоже, словно провели ему по лицу ладонью снизу вверх, так оно у него и осталось. Парень он несамостоятельный: как-то раз до войны забрался на крышу крестной моей, стал кричать в трубу страшные слова, будто домовой. Крестная тогда у печи стояла, так чуть ума не решилась. Какой из него председатель?..

Батя почитал еще немного, а потом заснул, и мы пошли спать. Я долго ворочалась в постели, у меня болела голова, из-за этого я и на собрание не ходила. Наконец согрела голову и заснула глубокой ночью. И сразу, мне показалось — как только я заснула, постучали в ставень.

— Что они, ошалели, полуношники! — поднялась мама.

Оказывается, меня вызывали в правление. Я собралась и побежала.

В тесной комнате правления собралось много народу. На батином месте сидел Василий Карпович, как теперь все величали его. Когда я вошла, девчата тихонько засмеялись: видно, лицо у меня было заспанное. Вошел прицепщик соседней бригады дядя Иван. Был он в галошах, и из-под шинели виднелись исподники в розовую полоску.

— Здравствуйте, — сказал Василий Карпович дяде Ивану. — Раздевайтесь.

Девчата снова засмеялись.

— Чего же ты спать не даешь? — сказал дядя Иван, прислонившись к двери. — Новая мода — среди ночи людей собирать.

Потом пришла Паша, трактористка из МТС, свежая, словно и спать не ложилась.

— Все? — спросил Василий Карпович.

— Все, — ответил большой и широкий Леша из моей бригады, осторожно протискиваясь в двери. — Давай только короче.

— Ладно, коротко, — сказал Василий Карпович. — Почему мы плохо сеем, товарищи? Почему в день даете по полнормы? Чего вы дальше думаете? А? До июня сеять? Да? А в январе хлеб собирать? А ну, скажите? Разбудите-ка Тамарку.

Сперва молчали, потом стали говорить все подряд, и говорили больше часа, сперва дельное, а потом ругались, и мне попало. И больше всех ругал меня отец Василия Карповича — Савельич, который и сам-то работает в моей бригаде. Ему лет за шестьдесят, он сам захотел работать с комсомольцами, а теперь, на-ка вот, ругается. За меня заступился Леша, и все перепуталось, стали не о работе говорить, а людей перебирать.

Я хотела сказать, что вся беда в моей бригаде состоит в том, что слаба дисциплина, что обязательно двое-трое на работу не выходят, а на нашем деле должен быть людей полный комплект. Хотела я сказать все это, но меня начали перебивать, я сбилась и села.

— Хватит, — сказал Василий Карпович. — Ничего у вас не понять. Скажи-ка ты, дядя Иван.

Дядя Иван запахнулся в шинель и задумался.

Недавно о нем писали в районной газете, и с тех пор он стал сам на себя удивляться.

— Вот, ребятишки, дело какое, — начал он, подумав. — Нюшка со своими комсомольцами, конечно, плохо работает. Пока ейный батька был председателем, неловко это было говорить, а теперь сказать надо. Слабо они руками шевелят, слабо поворачиваются… А потом тут с этой нормой чего-то неладно. Вот, к примеру, наша бригада на Косом клину сеет, нам норма выведена сорок две минуты на гектар, час двадцать четыре на два, так и далее… А ихняя бригада на буграх работает выборками, трактор кривуляет, разворачивается каждую минуту, ровно козулю пляшет, — норма какая выведена? Норма — обратно сорок две минуты на гектар, так и далее…

Издали донесся долгий двойной гудок паровоза. За стеной закричал петух, и все засмеялись, потому что поняли, что петух спросонья спутал гудок с кукареканьем.

— Ну, ладно зубы скалить, — сказал дядя Иван. — Вот, значит, сорок две минуты на гектар… И я так думаю, надо Нюшке своих девчат покрепче держать и норму им немного скинуть.

— Не туда ты гнешь, дядя Иван, — сказал Василий Карпович. — Что у вас нормы одинаковые, это плохо. Разбудите-ка Тамарку. Мы на Косом клину норму повысим…

Поднялся шум. Но Василий встал, начал говорить, и все стихли. Говорил он недолго, но дельно, словно все дела в нашем колхозе ему известны. А закончил так: «В пять часов утра всем быть на поле, как из пушки. Хоть полные сутки ездить, а чтобы дневное задание выполнять. Нюша правильно хотела сказать, да запуталась. Я сам за нее скажу: чтобы к пяти часам бригада была на поле вся. Вот так. А к комсомольцам я сам с утра выйду, помогу. Посмотрю, в чем дело».

— Нужен ты нам, — сказала Паша. И когда мы вышли на улицу, я сказала ему, что нам нечего помогать, что бригада дяди Ивана на гладком месте не много больше нас делает.

— А нас на буксир никто еще не брал, и никому брать не дадим, — добавила Паша.

— Ну, ладно, — отвечал Василий Карпович, — пойду к дяде Ивану, коли вы такие гордые. А вам, Нюша, чтобы через два дня нагнать график. Как из пушки.

Он отошел, я позвала своих ребят и Савельича, и мы тут же на дороге уговорились — спать не ложиться, пойти поесть и сразу выходить на работу.

Как нарочно, с самого начала дело у нас не клеилось. Что-то случилось с натиком, и Паша даже плакала. Потом увидали, что на одном участке недопахано. В общем работа наладилась только с полудня.

В воскресенье в первый раз мы засеяли больше, чем дядя Иван со своими ребятами. Работали примерно до шести, девчата затеяли беседу и к вечеру разошлись, только Паша на все притихшее поле гремела ключами возле трактора, и ее девятилетний брат Гараська вертелся у нее под руками. Я замерила работу и подошла к ним.

— Давай, Панька, кто первый свечу завернет, — предложил Гараська.

— Забери его, Нюша, — попросила Паша, — липнет целый день, как муха…

Я посулила Гараське поиграть на патефоне, и мы с ним отправились в деревню.

Оттого ли, что день выдался ясный и веселый первый раз за всю весну, или оттого, что мы наработали больше дяди Ивана, — всходить на пригорок было легко, словно после купанья. Мы вышли на вершину холма, и стали видны далеко во все стороны просторные поля, большая дорога, деревня. За лесом, прямо на земле, лежали густые облака, а над головой небо было чистое, без пятнышка, и светилось таким синим светом, что на него больно было глядеть, и грачи в этом лучистом небе казались черными, как уголь.