— У тебя такое лицо, словно тебе щекочут пятки.
Я прямо удивляюсь на Пашу, как она видит все сзади себя.
Домой мы пошли поздно. Светила луна. Василий Карпович шагал с нами, и полы его шинели распахивались на обе стороны, и одна пола легонько ударялась о мою руку.
Мы вошли в деревню. Все — и дорога, и ступеньки, и изгороди, и крыши — было покрыто ровным лунным светом, словно на деревню выпал голубой снег. В окне у Лельки горела лампа. Василий Карпович прошел мимо, и я, взойдя на крыльцо, слышала, как он стучал ногой в свою дверь.
Я постояла на крыльце и, когда услышала, как Савельич открыл Василию Карповичу и у них щелкнула щеколда, вошла в сени.
С каждым днем мы сеяли все больше. После работы собирались и обсуждали, как идут дела. На комсомольские собрания всегда приходил Савельич и шумел громче всех. Сев мы кончили хорошо, чуть ли не первыми в районе.
Василий Карпович каждый день бывал на моем участке, но больше не командовал, да и нечего было ему командовать: люди стояли на той работе, на которую он поставил, лошади возили зерно так, как он велел, газик работал.
Меня он больше не ругал, а один раз, послушав, как я учила Тамарку, сказал:
— Правильно дело ведешь, краснощекая. Тебе бы… — он хотел что-то сказать еще, но не кончил, отвернулся и пошел сразу. И я тогда, помню, долго глядела ему вслед и ломала голову: чего это он мне хотел сказать, но так ничего и не придумала. Дома я погляделась в зеркало. И правда, щеки красные, словно свекла. Как это я раньше не видела.
Незаметно пришло лето.
Однажды зашел к бате посидеть Савельич.
— Вот гнездышко обжитое, — сказал он бате, оглядываясь, куда бы положить шапку. — Душа отдыхает. А у меня что? Ящик из стола выдвинешь, а оттуда мухи летят. У меня, если правду тебе сказать, даже дух в избе нежилой. Пахнет, как на станции. Надоела такая жизнь…
Я лежала, мама ушла к корове, батя с Савельичем сидели, не вздувая огня. За печью стрекотал сверчок. Батя и Савельич закурили.
— Хозяйку тебе в дом надо, — сказал батя.
— Я и то говорю, хозяйку, — подхватил Савельич. — Сколько раз я к Ваське подбирался с этим разговором, а он все в бок, да в бок, да про нормы, да про инвентарь, ничего у него не поймешь.
— Недосуг ему, видно?
— Куда там, недосуг. Гуляет. С Лелькой. Ну, с этой, с ветеринаршей, али не знаешь? Третий месяц гуляет, а толку нет.
— Может, не люба она ему?
— Ну да, не люба она ему! А чего же тогда он к ней ходит? Он говорит, книжки читать. Ха! — Савельич всплеснул руками, и зернышки махорки посыпались на пол. — Книжки читать! Двадцать пять лет парню, девка красавица, ученая, самостоятельная, а он книжки читает. Я его спрашиваю, а он говорит, что не это в человеке главная красота. «Эвон, — думаю, — какой ты глубокий».
— Не поймешь их теперь, молодых, — сказал батя.
— Вот и я говорю — не поймешь молодых. Что есть в человеке главная красота? Вот я про себя скажу, как свою покойницу сватал. Гулял с ней, гулял, все честь по чести. Конечно дело, пришло время или вовсе отступиться, или замуж брать. Родитель велел брать. Ну, пошел к ним, честь по чести, поговорил с ейными отцом-матерью, согласился, вывели мне ее. Сами ушли. И вижу я. Что за чудеса? Не люба она мне. Гулял, гулял — хороша была, а тут, как жениться, — не люба! Нос махонький, губы, конечно дело, толстые, ровно у арапа, и, самое главное, как засмеется она, так всю верхнюю десну открывает, а десна синяя. И диву я тогда дался, как это я, дурень, столько времени за ней ходил, а такого дефекта не заметил? Поглядел я еще раз на нее — нет, думаю, не согласный! Пришел домой — молчу, родителям сказать ничего не смею. А на другой день помирает, конечно дело, ейный дядя — мельник, и вся мельница достается ейному батьке. Пообождал я с недельку, потом снова к ней пошел. И вижу — нос не так уж махонький, и губы не толсты, а что десну выказывает, когда смеется, — тоже, думаю, не беда: со мной поживет — не больно часто выказывать будет. Вот оно как поворотилось. Отсюда и понял я, что человека красило богатство! Богатство при человеке было главной красотой. А теперь что есть главная красота в человеке?
Они замолчали, и в комнате возле стола накалялись и затухали два красных глазка цыгарок.
— Он и сам не знает, что ему надо, — снова заговорил Савельич. — Вот пойду сейчас, — красный глазок выписал в воздухе восьмерку, — пойду и скажу, пущай женится. Нельзя одним мужикам хозяйство вести.
— А если не захочет?
— А не захочет, — подхватил Савельич, — сам оженюсь!
Сказал он это и, видно, испугался. Но, подумав, повторил:
— А что, и оженюсь! Али мой век кончился?
— На ком же? — спросил батя.
— А все одно на ком. Вон хоть Григорьевну возьму. Ей одной тоже не лучше моего живется. Сейчас пойду и скажу своему председателю.
Савельич застукал ладошкой по скамье, нащупывая шапку. Попрощавшись, он вышел, аккуратно и плотно затворил за собой дверь, а батя все сидел за столом, и красный глазок то затухал, то накалялся в темноте; совсем тихо было в горнице, только сверчок за печкой стрекотал до того надоедно, что захотелось его прихлопнуть.
Пришла мама. Начала собирать ужин и спрашивать, куда девался уксус. Мы поужинали и легли, но сверчок все стрекотал, я не могла уснуть до поздней ночи и досадовала на Савельича за то, что он, чуть ли не силком, как в царское время, хочет заставить Василия Карповича жениться.
Прошел один день, прошел второй, а я так и не узнала, до чего договорился Савельич с сыном. А на третий день вечером шла Лелька, я не утерпела, окликнула ее.
— Здравствуйте, — сказала Лелька и остановилась. Я не знала, что дальше говорить, а Лелька стояла, наклонив голову немного набок, и ждала.
— У вас, говорят, книжек много? — спросила я, чтобы только сказать что-нибудь. — Дайте мне почитать!
— Хорошо. Пойдемте ко мне, выберите.
Я пошла с Лелькой и поглядывала на нее, и мне было завидно, что она красивая, как артистка. Когда мы прошли с полпути, Лелька спросила:
— А вам про книжки Василий Карпович говорил?
— Нет. Чего ему со мной говорить.
— Нет? А мне казалось, что вы с ним друзья.
— Какие мы друзья! Я с ним и видаюсь только на поле.
— Не советую вам с ним дружить. Ничего в нем хорошего нет. Я его достаточно узнала. Он за мной ухаживал. Начнешь с ним разговаривать, а он сидит, скатерть мнет, только и слышно от него: «как из пушки»…
В комнате у Лельки было до того прибрано и чисто, что страшно было до чего-нибудь дотронуться. Она достала с полки книжку «Казаки» Льва Толстого и подала мне.
— Садитесь, Нюша, — сказала Лелька. — Я думала, что он здесь, в комнате, стесняется, и вытащила его однажды погулять. Он пошел с таким видом, словно делал мне величайшее одолжение. Помню, вышли мы за овин, пошли в низинку, туда, где кочки. Я рассказывала ему о своей жизни, а он молчит, рассматривает кустики, ямки сапогом ковыряет, просто невежливо себя ведет. Был чудный вечер. Пели соловьи. Наконец в нем что-то тронулось, он расшевелился и стал разговаривать безо всяких пушек. Я даже удивилась. И мне показалось, что мы начали понимать друг друга. Я декламировала ему Блока, и он внимательно слушал. И вдруг, вы понимаете, остановился около какой-то ямы как вкопанный. Мне даже страшно сделалось. Он посмотрел на меня, как ненормальный, и, представьте себе, закричал: «Беги к дяде Ивану, неси заступ! Только быстро, как из пушки!» Меня больше всего возмутило это «только быстро!», как будто я солдат, а он лейтенант. Конечно, я повернулась и ушла домой.
— А на что ему заступ? — спросила я.
— Оказывается, он на том месте торф нашел. И чуть с ума не сошел от радости. Потом, правда, он приходил извиняться и целый час угощал меня разговорами о том, что нашел удобрение за полкилометра от дороги, а до этого торф возили пролеском за восемнадцать километров. У меня голова сделалась вот такая.
— Почему же? Это интересно!..
— Чего же здесь интересного!
— А как же. Сколько лошадей на другую работу освободилось. То возили…
— Ну вот, теперь вы мне станете объяснять. — Лелька улыбнулась.
— Нет, я вам объяснять не буду. А он хорошее дело сделал. И сам он хороший.
— Между прочим, о вас он иного мнения, — сказала Лелька.
— Какого?
— Посмеивается над вами.
— Чего же ему смеяться? — спросила я, и словно что-то упало внутри меня.
— Трудно сказать. Вот вы, наверное, помните, приезжал позавчера товарищ из райкома. Так вот Василий Карпович водил этого товарища в поле — пшеницу смотреть. От нечего делать и я с ними пошла. Ну, ходили они долго, я страшно устала. Наконец подошли к вашему участку, и Василий Карпович начал рассказывать о вас в комических тонах.
— Почему же в комических? — спросила я. — Он же на собраниях говорил, что хорошо работаю…
И я не слышала, что ответила Лелька, и даже, кажется, не попрощалась и только по пути домой вспомнила, что забыла книжку у Лельки на столе. Но я не стала к ней возвращаться, а пришла домой и сразу легла спать и долго тайком от мамы плакала.
