грибы. Страдает фронтовик стенокардией, поэтому в путь без сердечных таблеток не выходит.
Любимое его выражение: соображает. Положил на стол компас, видя, как конец стрелки, напав на след, упорно «ищет» север, изрек:
— Соображает, чертовка!
Его выводы, отзывы о «житейщине», политике, искусстве строгие, категоричные.
— Однажды в Новосибирском Академгородке вы ставку абстракционистов посетил. Подошел к полотну и так на него смотрю, и этак. На нем будто приклеен кусок материи, как от кальсон старых, пуговка даже при лоскутке. Все это выдается за извержение вулкана. Другие визжат от восторга. Я говорю: мазня, шарлатанство!
— Наверно, новое течение в искусстве, — робко вставляет его приятель Василий Федорович Бирюков, старший инженер по технике безопасности.
— Это не течение — сорный водоворот… типа. Реализм в живописи, вообще в искусстве, всегда был, есть и будет коренником. Прилипал всяких и раньше хватало. Ими и сейчас хоть пруд пруди. Во всех сферах культуры. Вот и выдают грязные кальсоны за вулкан.
Разговорились о политике, о скорых выборах президента в штатах. Николай Ильич достал пластмассовый пенальчик, извлек ватную затычку. Выкатил на ладонь три крошечные белые таблетки. Проглотил.
— Штатам не повезло: Рейган — ковбой, не президент. Сначала стреляет, потом думает. Политическая шельма! Ратует вроде за мир, а сам пальцем на кнопку войны нажимает. Фашисты тоже нажимали. Чем кончилось — планета знает.
О Чернякове можно сказать его любимым изречением: соображает. Себе на уме. Не терпит зазнайства, обмана, взяточничества, чинобоязни. Ценит в людях простоту, деловые качества.
Приезжал к нам министр пищевой промышленности. Не стал отдельно от рабочих есть. Из общего котла пищу отведал. Вот это по-нашему, по-человечески.
Предложили как-то Николаю Ильичу:
— Хотите, по гороскопу вам погадаем?
Хмыкнул. Вздохнул. Около сердца руку положил.
— Без гороскопа знаю: скоро в ящик сбрякаю.
Такие минуты хандры редкие. Он весел, общителен, бодр.
В одно из воскресений мы выходили с ним с клюквенного болота. До ЛЭП, до бетонной дороги, идущей на Первомайское месторождение от Пионерного, надо было пройти чуть побольше километра. Видно, леший водил нас в тот вечер: дважды возвращались к болоту, хотя оно должно было оставаться у нас за спиной.
— Левишь сильно, Анисимыч, — упрекнул меня попутчик.
Повел сам.
— Ильич, правишь очень.
Пыхтит, идет своим курсом.
ЛЭП таинственно ускользала от нас. Небо хмурое. Ни лучика на нем. Вокруг однообразный пейзаж: тонкостволые кедры, хилый березняк, бурелом, заросли багульника, мхи.
Действительно, мы справили: вместо десятого километра вышли на бетонку почти к одиннадцатому.
— Главное дошли, — изрек Черняков, тяжело дыша. — Мне хоть через Пензу, лишь бы до дома скорее добраться.
Самое смешное — о компасе вспомнили на дороге, не догадались посмотреть на сообразительную стрелку, взять направление на юго-восток.
Кто мог предположить, что при выходе с болота в воскресный день лесовику придет в голову забава поиграть часа два с усталыми людьми.
Тиходум
Электрик Велимир Абросимов — щуплый, низкорослый. Голова маленькая, слегка согнутая.
— Тебя, Велька, в ножны можно вкладывать! — шутят парни.
— А вас в футляры от виолончелей, — отбояривается он. — Разъелись на вахтовских харчах: по три глазуньи, четыре гуляша за одни присест умолачиваете.
Прозвище его — Тиходум.
— Над твоей головой надо станок-качалку устанавливать — мысли выуживать из подземелья души.
— Спешка при экзекуции блох нужна… Вот вы за зубрили призыв: экономика должна быть экономной, а сами добро топчете. Провода, изоляторы валяются — вам и дела нет. Школу конкретной экономики посещаете. К чему тогда учеба? Попугайство одно! Когда Козьма Прутков говорил «зри в корень», он не только корни грибов имел в виду. Зри в корень — гляди в душу человека. Привыкли душу потемками считать. Дескать, впотьмах сам черт не разберет, что в ней творится
Был бы жив Козьма Мудрый, он бы добавку ввернул к своему изречению: зри под ноги. Что только не валяется: трубы, шестерни, гвозди, электроды, кирпичи. Работаете при дневном и электрическом свете, а во тьму кромешную государственные деньги бросаете.
— Разговорился Белька! — усмехнулся взъерошенный напарник Пупко, щелчком большого пальца выбивая сигарету из пачки.
— С вами разговоришься… подними предохранитель… сюда положи. Его бы не в распределительное устройство — в тебя вставить надо. Чтобы предохранял от прогулов, расточительности, пустозвонства.
— Слушай, хватит, а?! У нас бригадир агитатором числится.
— Я не выборный. Я от себя… Числится? Скоро начнем по описи бумажной общественные нагрузки передавать. Агитатор. Политинформатор… Вот ты, Пунко, бога или человека больше любишь?
— Богу свечку поставишь, хоть премиальных не лишит.
— О ближнем будешь заботиться — надежнее. Сегодня твой самый близкий родственник — план. Или вы его в родию не берете?
— Гоним ведь его.
— Именно гоним. Он в гоньбе не нуждается. Ты его веди умело, на колдобины не направляй.
— Тиходум, ты чего сегодня взъерепенился?
Долго думал, для разговора созревал… Посмотри-ка на левый карман комбинезона.
— Ну… посмотрел.
— Засунь руку.
— Засунул.
— Что нащупал?
— Изоленту. Медную проволоку. Сигареты.
— Еще?
— А-а-а — дыра! Так она давнишняя. Я через нее, паразитку, пассатижи потерял.
— Эти? — Абросимов держал на ладони новенькие пассатижи. На их ручки были надеты пластмассовые токозащитные насадки.
— Велька! Друг! Они самые. Ах вы, черти! Да я вас!
— Не ты их, они тебя высечь должны.
— «Ладно, давай находку.
— Зашей карман — получишь.
— Сегодня же в общаге зашью.
— Сейчас.
Тиходум снял шапку, достал из-за козырька большую иголку с черной ниткой, подал товарищу.
Когда карман комбинезона был зашит, Велимир, передавая пассатижи, внушил:
— Ты через конкретную дырку конкретный инструмент потерял. Говоришь: бог в свечке нуждается. Не экономике ставить не надо, хотя она и является на сегодня нашей богиней. Не темная наука — не заблудится в пашем огромном государстве.
Пупко слушал с хитрым прищуром и чесал пятерней шею.
Кормилица
Сидим на поваленной сосне. Смотрим на срез пня: он медленно покрывается каплями клейкого сока. Застыли обнаженные годовые кольца дерева, потому что застыла сама сосна, упав вершиной по направлению к широкой многокилометровой просеке.
Глазастый теодолит следит, чтобы просека была прямехонькой, ни на шаг не метнулась ни влево, ни вправо. Вальщик Аркаша Банников, хмурый, сиплоголосый парень, докурил «беломорину», потушил окурок о голенище резинового сапога. Для верности поплевал на черный торец папиросы, швырнул на сухой мох.
— Дай закурить, — просит Евстигнеев, водитель трелевочного трактора, заглушив его в двух метрах от поверженной сосны.
— Попроси хорошенько!
— Аркадий Васильевич, пардон. Не изволите ли папиросочку.
— То-то.
Сидят, дружелюбно смотрят друг на друга.
Чувствую: от бензопилы исходит тепло. К бачку, моторчику «Дружбы» прилипли опилки, крошево коры. Многозубая цепь блестит на солнце начищенным серебром.
— Расскажи человеку, — Евстигнеев кивнул на меня. — как твоя кормилица от
