— Трудовой кодекс читали?
— Читал, — кивнул Сипов. — Знаю не хуже вас.
— Вот там и сказано.
— Что там сказано?
— Сверхурочные разрешены только в исключительных случаях.
— Наш случай и есть исключительный.
— Да в чем же он исключительный?
— Мы делаем детали на экспорт? И не имеем права не отправить их в срок. Понимаете вы или нет?
— Понимаем.
— С нас семь шкур снимут, — вразумлял Сипов.
— Почему с нас? С кого надо, с того и снимут.
— Вы лучше посмотрите, что делается за нами. Хватали, старались, ночей не спали, а для чего?
— Кто это сказал «для чего»?
— Я сказал. — Родион ждал — вот Сипов обрушится на него, но, видя, что тот молчит, продолжал: — Я сказал. Сделанное нами сверх плана часто не идет на выход. Оно остается в цехе, на других операциях. От нас оно уходит, а потом застревает. Мы создаем завал. Посмотрите, сколько скопилось сверхплановой нашей продукции на шлифовке.
— А давайте посмотрим! — оживились собравшиеся, чувствуя, что он говорит не зря. — Давайте пойдем — посмотрим!
Не сговариваясь, подались в конец цеха, где сквозь проем в стене поступали детали после термитной обработки на шлифование. В термитном с ними еще справлялись, но как только попадали детали к шлифовальным станкам, образовывался завал. Их было слишком много — сверхплановых, лежащих штабелями, неделями ждущих своей очереди.
Станки здесь пропускали ровно столько, сколько могли пропустить. И детали скапливались, напирали, как лед у речного моста.
— От себя, только бы от себя! А там — трава не расти. Надо писать, говорить на собрании — показуха, черт знает что! — Галдели, шумели и порешили на первом же собрании рассказать все. Термитчики тоже хороши: перевыполняли, помалкивали.
Сипов молча глянул и тут же ушел. Разошлись и остальные. Вгрызались резцы. Падала, на лету остывая, стружка.
В машинном гуле живо стоял в ушах каждого разговор. Было над чем подумать. Сделал бы кто прибор такой, чтобы могли вымерять им люди плохое и доброе, браковать ненужное. И вручить, раздать прибор такой каждому, наподобие тех, что выдают солдатам измерять радиацию.
Собрания весной Родион не дождался. Оказался вскоре в цеху ремонтников.
* * *
Комната у Родиона на двоих. Но сегодня был он один.
Спал город, спало общежитие. А мысли цеплялись, как клочья тумана за оголенные сучья. Да, наивно, оказывается, было писать заявление, вынуждать до хрипоты спорить в душном кабинете людей, за смену и без того намотавшихся…
Гудели далеко за пустырями в ночной тиши тепловозы, стучали колеса вагонов.
Водители запоздало тормозили у перекрестка, и визг тормозов будил спящих. Все улавливает, вбирает в такие минуты сердце.
Поезда… По ночам их шум доносится к Родиону в комнату. Несутся из далей, зовут к перемене мест, подобно журавлиному кличу.
Так вот залетали гудки поездов к мальчишкам в деревню, заставляли прислушиваться к звукам, несхожим с другими, привычно окружавшими детвору звуками.
И оттуда, из минувших тех дней, явилась некая странная, поездами зароненная необузданность.
Ребенком однажды впервые ехал Родион с матерью в город. От станции до деревни, где жили — было километра четыре. Кустарниками и редколесьем уводила от деревни к поездам стежка. Беспредельным представал детворе этот путь и окружающее его по сторонам.
Стежка в сторону станции — единственная, *и помнилась потому лучше других деревенских стежек. Она уводила туда, где пахли густо прогретые солнцем шпалы, струясь, убегали вдаль рельсы…
По дороге в город радостно распахивалось из окна вагона неизведанное, неразгаданное мальчишками. Здесь ничего нельзя было пропустить. На речке, в лесу, в поле у стада мальчишки долго будут друг другу рассказывать об увиденном.
Вот мимолетно показался у пригорка аэродром. На земле самолеты напоминают опустившиеся угловатые облака. Завидя их, Родион приникал всякий раз вплотную к окну, будто надеялся постигнуть тайну тайн — на кружение над землей, кружение в небе…
Сколько потом ни приходилось ездить этой дорогой, с нетерпением всегда ждал он того момента, когда мелькнут за пригорком в ряд стоящие самолеты. Надо успеть их увидеть, надо схватить самое важное по пути в город. «Ус-петь! У-видеть!» — поторапливали обычно колеса.
И приезжая в край детства, ждет и теперь он на станции проходящего поезда, от которого мигом тают накопившиеся усталость и горечь.
Родион узнал к поездам дорогу. И в знойные дни лета, когда рассеянно сновали в синеве облака, убегал на станцию в одиночку.
«Та-та, та-та, — наперебой стучали, неслись здесь, пели колеса. Дальше быстрее: — Без тебя, без тебя, без тебя! — И наконец протяжно: — Обла-ка, обла-ка… об-ла-ка…» Беспокойное, взбудораживающее и манящее нес в себе их стремительный бег и грохот. Какая-то запрятанная сила в тебе начинала ему отзываться. Метаться, биться, рваться наружу.
Поезда уносились. Быстро затихали колеса. А Родион стоял под откосом, слушал, как не унимается в душе рвущаяся к ним сила. И вместо деревенских стежек, над полями рассеянных облаков — замелькали в жизни степные стройки, общежития, города, палатки, армия…
С поездами оживала в дороге юность. И как журавля, отбившегося от стада, звали и звали они теперь по ночам в дорогу. А однажды летом, когда Родион до устали нагулялся по загородным полям, глядя как взвивается и журчит над своим гнездом жаворонок — ему привиделся во сне шедший с небывалой скоростью поезд. И так же скоро над ним неслись громадные облака. Они увлекали все, что попадалось на их пути. Жаворонок запутался и, силясь скорее выбраться, пронзительно закричал. От его крика Родион вмиг проснулся. Крик напомнил ему вой станка… Полежал, вслушиваясь в дальний тепловозный гудок, и сам себе показался вдруг остановленным поездом…
* * *
Да, наивно было сегодня спорить, вынуждать сидеть в душном кабинете людей, за день и без того намотавшихся. Сдвинулось в жизни привычное, и подкрались незаметно раздумья об уходе, об отъезде…
После работы Дементий посоветовал Родиону не уходить, а ждать вместе с другими заседания завкома. В пустом коридоре среди поблекших плакатов, графиков, стендов собралось несколько человек, чьи заявления по различным причинам должны были разбираться. По очереди вызывали каждого. Подождать было просто необходимо — обсуждались сразу два дела: жилье и характеристика в институт.
Будь поблизости, — предупредил Дементий и скрылся за дверью. За окном тревожно вспыхивали дальние зарницы, перемигивались с искрами проводов над троллейбусами.
Из-за духоты дверь не прикрыли, и разговор завкома проникал отчетливо к ожидавшим. Обсуждалась первой тихо и мирно воскресная поездка в колхоз. За ней — квартирный вопрос. Говор тут пошел громче. И немудрено: из каждого цеха отстаивали своих.
Кроме Дементия, были Сипов и Горликов, голоса которых пока не слышались. Вскоре зачитали заявление Родиона, написанное так, как подсказал ему в свое время Дементий. Он же и подкрепил заявление своей резолюцией, поэтому на замечание директора, что доводов несколько маловато, Дементию пришлось выступить.
— Ну что парню писать? Жениться намерен. В институте учиться хочет. Надо квартиру дать.
Позвали Родиона.
— Живешь в общежитии?
— В нем.
— Сколько работаешь?
— Два года.
— Жениться твердо намерен?
— Твердо.
Дементия и Родиона выслушали. Многие согласно закивали: дело, мол, ясное, тянуть нечего — утвердить. Пусть себе женится, потомством поскорее обзаводится.
Спрашивал больше директор, лишних вопросов не задавал. И сердце Родиона колотилось, готовое вот-вот вырваться. Ему доверяли, на его стороне были. Понимали! Посовещались завкомовцы, побалагурили.
— Проголосуем тогда?
— Надо, надо.
И когда уже потянулись вверх руки, словно бы нехотя, взял слово Сипов. Заговорил неторопливо, одновременно вытирая платком лицо:
— Конечно, жилье дается нуждающемуся…
— Это известно, Анатолий Иванович.
— Минутку! Я никого не перебивал.
— Не мешайте, товарищи, — заметил директор.
— Однако из нуждающихся, — продолжал Сипов, — предпочтение отдается лучшим, кто проявил себя в быту, на общественной работе, производстве. Если рассматривать Ракитина с производственной точки зрения, то многим известно, что переведен он в разнорабочие. Решайте. Мое дело проинформировать.
Заговорил Горликов. Он вскинул руку, но прежде помолчал, настраивая внимание:
— Он что, этот станок, прямо так взял и поломал?
— Сжег подшипники.
— Как же он жег их?
— Станок не выключил.
— Не скрою, — взял опять слово Горликов, — рассуждает Анатолий Иванович вроде верно. Разнорабочим Ракитин — Месяц. Но до этого-то он работал у вас! И как работал! Вымпел, Доска почета. Было или не было, Анатолий Иванович? — спросил Горликов.
