В Нануке он был уверен — от него словечка не добьешься.
Винтер посторонился, открыл обзор, поманил Шнайдера. Варфоломей встал, пересел к нему. Винтер показал на дорогу. Впереди вездехода метрах в пятидесяти по следу мчались два песца, не сворачивая.
— Эх, телевика нет! — вздохнул Варя. — Далековато… Надо же! Прямо так и бегают!
— Пусть бегают… Дальше капканов не убегут!
Варфоломей снова пристроился на шкурах.
— Что там? — спросил Кучин.
— Песцы…
— А-а-а… — протянул Кучин и закрыл глаза.
«Профессионалы, — подумал Варфоломей, — их не проймешь. А вот если б сейчас бегемот появился из-за сугроба? То-то бы забегали!»
Он поймал себя на том, что сейчас, пока он не у дел, мысли его все чаще и чаще возвращаются к недавним дням, к событиям на Острове, одним из важнейших среди которых он считал знакомство с Ноэ. Ноэ удивила его — она держалась на равных, с добродушием гостеприимной хозяйки, и ничего наивного, простецкого, «аборигенского» он в ней на нашел. Признаться, ему даже хотелось уединиться с ней в другой комнате, просто так, поговорить ни о чем, о пустяках, без свидетелей, узнать, какие же они, женщины Острова.
Варфоломей никогда не сталкивался с местным населением, и знакомых среди северных людей у него не было. В нем давно укоренилось отношение к северу как к чему-то временному, временному этапу в биографии, случайному, который надо переждать.
Он уже меньше думал о Глории, чем о Ноэ. Наверное, так всегда бывает — то, что ближе, на какое-то время заслоняет от нас то, что далеко.
Все в ней поразило его. И удивительные глаза, и цвет кожи, и татуировка. И изящество, благодаря которому незаметной становилась даже ее полнота.
«Чего он к ней прилип?» — думал Машкин.
— Слышь! — крикнул он из-за стола. — Не твое, положи на место.
— Что? — не понял Варя.
— Все!
Похоже, нагловатый новичок Антошу раздражал.
А разговор был между тем у них вполне безвинный и вертелся вокруг сугубо материальных вещей.
— И песца здесь можно купить? — спрашивал Варя Ноэ.
— Зачем? — ответила она. — Его можно поймать.
— А клык моржовый достать? — показал он на череп моржа с клыками, валявшийся в углу.
— Можно выколотить. На Длинной косе с осени полно трупов. Там медведи кормятся. Чернов там будет работать — можно с ним съездить. А по дороге Горячие ключи…
— Мне рассказывали, там купаются.
— Я тоже туда поеду, с отцом. Нанук иногда собачек лечит. Лапки им греет.
— Помогает?
— Он сам от ревматизма вылечился.
— И никто тут из кости ничего не делает?
— Нет… делают на востоке Чукотки… Отец мне в детстве вырезал из клыка нерпочку, моржа и медведя. Это мои игрушки, до сих пор храню.
— Клык, он же ценный?
— Почти как слоновая кость.
— Вон у Ояра Гансовича сколько их лежит, а ведь можно из них много ценных вещей сделать, — вздохнул Варя.
— Один приезжий художник сделал композицию «Полет в космос», все удивлялись…
— Хорошо сделал?
— Хорошо-то хорошо, но художник не понял материала… Разве можно в кости выполнять космическую тему? Кость — традиционный национальный материал. Животных можно вырезать, бытовые сценки, сказочные сюжеты… А космос-то тут при чем?
— Форма… материал… содержание… идея… — будто бы про себя проговорил Варя.
— Может, так. А для космоса надо — во! — она вытянула руку к потолку, — гранит! глыбу!
— Вон сколько в доме камней, все красивые, — сказал Варя.
— Это Винтер сам насобирал...
— Вот из этого, — Варя взял с полки друзу аметистов, — можно кучу брошек, колец, кулонов наделать, а здесь так просто лежит, и все.
— Не просто. Камень красивый, а раз красиво — и глаз отдыхает и настроение улучшается, правда? — сказала она.
— В этом вот одном камне две моих зарплаты, если из него что-нибудь сделать, — упрямо гнул свое Варфоломей.
— Может, даже три, — простодушно согласилась она.
— А они, эти камни, так просто лежат.
— Не просто. Он их сам нашел. Этим они и дороги. Не надо из камня ничего делать — он, и так красив. Вот видите, — она перевернула образец, — вроде бы булыжник. И вот срез, — она опять перевернула. — Агат. Полосчатый. Срезать — значит вскрыть его, обнажить душу. Вон она какая душа красивая! А вы говорите — кольца да сережки! Разве можно эту душу, разменивать на мелочи. Она же потеряет свою индивидуальность. Будете в ювелирном магазине, — продолжала она, — обратите внимание, все ювелирные камни похожи друг на друга. Самый некрасивый из них — алмаз, бриллианты. Стекляшки, блестят только, вот и все. Одно отличие — цена. А красивого ничего, только оправа. Правда?
И тут Варфоломей обратил внимание, что никаких украшений на Ноэ не было — ни колец, ни брошек, ни цепочек. Он всмотрелся в ее лицо — косметики там не было.
«Откуда она про магазин-то знает?» — подумал он и спросил:
— А у вас на севере бывают украшения?
— Конечно! Цветные веревочки, кусочки шкуры. Кожу хорошо по цвету комбинировать, лоскутки собирать в орнамент. Имаклик это умеет, мама моя, она и меня научила. Особенно бисер хорошо — хотите, я вам торбаса вышью бисером?
— Конечно! — вырвалось у Вари. — Спасибо, что вы!
— Посмотрите в тундре, какие наши пастухи красивые в меховой одежде! Как они сильны и ловки — это ведь тоже от одежды, она помогает. А пригласите пастуха в город, переоденьте его, дайте белую рубашку и галстук — он потеряет себя, будет как все. И не отличишь. Так и с камнем — что лучше? Смотрите: сделать из агата тысячу одинаковых кулонов или пусть он будет один, как есть сейчас, неповторимый? То-то же. Так и человек. Правда?
— Да… — медленно протянул Варфоломей. — Пожалуй, что-то в этом есть, тиражировать можно только кино или книгу.
Про себя он подумал, что возникает странная ситуация — эта аборигенка вроде бы учит его, его, цивилизованного человека, родившегося в Риге, изъездившего всю страну… А она-то небось дальше Острова никуда и не выезжала.
— А вы где работаете? — спросил он.
— Воспитателем в интернате. У меня славные детишки. Училась я в Ленинграде.
«Ого! — подумал он, — Вон все откуда!»
— …университет, — продолжала она, — филологический. Английский преподаю, да тут школа всего четырехклассная, еще есть нулевой, подготовительный к первому, — для чукчей и эскимосов. Большая школа за проливом. Там наши взрослые дети, старшеклассники. А я не могу там, мне надо жить с родителями, они просили. Им без меня трудно. Правда?
— Учиться было трудно? — спросил Варфоломей.
— Легко. Я английский выбрала, потому что уже знала его. Отец хорошо говорит на этом языке — потолкуйте с Нануком.
— И местные языки знаете?
— Конечно… чукотский, эскимосский, племени ситыгьюк, русский, конечно, — она засмеялась, — английский, самой собой, это же моя профессия…
«Да-с… — совсем поник Варя. — А я в английском ни бум-бум. Да-с… хорошенький Остров… хинди-руси бхай, бхай…»
— Ой, как они шумят, — поморщилась Ноэ, кивнув на компанию за столом. — Заходите как-нибудь в гости, одни. У нас хорошо.
— Спасибо…
И вот сейчас, лежа на шкурах в вездеходе, Варфоломей вспоминает, как провожал ее, как они задержались в темном коридоре и он поцеловал ее, а она прикоснулась носом к его носу, потерлась, вдохнула воздух, чтобы уловить запах. Он не знал еще, что это означает поцелуй. И сейчас он думал о ней и не мог разобраться в себе, понять, чем она захватила его сердце.
«Надо бы загадать», — подумал он в тот вечер, когда вернулся домой после проводов Ноэ, и взял наугад книжку и наугад раскрыл ее. Это был Фаррер, «Окоченевшая любовница», страница шестая.
«Несмотря на явные подмигивания многих мулаток, наше дело не продвинулось вперед ни на йоту», — прочитал Варфоломей.
— Мура, — сказал Ояр. — Читать нечего. Не теряй времени.
Варфоломей отложил книгу.
«Ноэ хотела с нами, зря не взяли», — думал он.
Вездеход остановился. Водитель и пассажиры выпрыгнули из машины размяться.
Чернов показал на юг, на небо. Там чернела точка.
— Самолет. К нам. Больше ему некуда.
«Аннушка» шла к Острову.
Потом Чернов достал карту, показал что-то Машкину, тот кивнул. Дорога Антоше известна была и без карты, но Чернов показал точку:
— Нанук тут видел две берлоги, новые. А отлавливали мы здесь, — он показал другое место, на востоке. — Тут ничего нет, медведицы уже ушли. Надо сюда.
— Хорошо, — сказал Машкин. — Можно и сюда.
…Солнце слепило, искрилось в каждой снежинке и во льдах торосов. Морозно и ветренно. Варфоломей полностью задиафрагмировал обе камеры — так много было света.
Через час вездеход остановился у подножия небольшой сопки с пологим спуском. Обычно медведицы устраиваются на крутых склонах, но Чернов показал в сторону: метрах в пятидесяти на ровной снежной поверхности темнел выброс. Медведица взломала потолок. Возможно, выходила. Возможно, сейчас лежит там, в берлоге.
