— Зовите Мордвинова!
Саша выслушал сообщение и несколько секунд медлил с ответом. Оба думали об одном и том же: мало того, что закроется на несколько недель или месяцев станция! — Сталин обещал показать станцию иностранным дипломатам, а теперь придется сообщить, что показывать нечего… Крупная удача может превратиться в катастрофу.
— И все-таки надо закрывать, — сказал Саша. — Ты уже распорядился? Отключили?
— Да.
— Заваливаете глиной?
— Да.
— Новые скважины где будете закладывать?
— Видимо, на северо-востоке, там нет соседей.
— Хорошо. Приказ о прекращении процесса пришлю письменно, чтоб на вас потом всех собак не вешали.
— Олесов… подпишет?
Саша только чуть-чуть запнулся.
— Подписывать придется мне. Его увозят в больницу.
— Та-ак.
— Ничего. Ответим. Мы же правы? И сердца у нас покрепче.
— Сашенька, скажи Любе… пострадал ее отец.
Саша снова чуть-чуть запнулся.
— Серьезно?
— Отравление газом.
— Понимаю… Ей нужно выехать?
— По-моему, да.
Спустя час, когда они, стиснув челюсти, наблюдали, как помпа нагоняет в скважину подземного генератора жидкую глину, прибежала секретарша — вызывает Москва!
Они помчались к телефону Липатов схватил трубку. Палька приник к ней ухом сбоку — и тут же отшатнулся от громового голоса Алымова.
— Вы сошли с ума! — кричал Алымов. — О закрытии станции не может быть и речи! Виновата шахта, а не мы! Идите в горком, в Донецкуголь, добивайтесь разрешения продолжать! Самоубийцы вы или кто?!
Трясясь от злости, Липатов тихо сказал:
— Я, например, не самоубийца, а коммунист. И шахтер. Рисковать жизнями сотен шахтеров…
— А ты понимаешь, чем ты рискуешь сейчас? Тут же головы полетят, и твоя, и моя! Ты отдаешь себе отчет, кто заинтересовался?!
Отставив трубку, Липатов и Палька вдвоем слушали, как все яростнее ругается Алымов. Должно быть, и телефонистка слушала, женский голос сердито вмешался:
— Разъединяю. Выражения по телефону запрещены.
Липатов повесил трубку и произнес несколько запрещенных выражений. Потом они снова пошли смотреть, как пожарная помпа равнодушно и споро накачивает глину в скважину.
Ваня Сидорчук стоял возле скважины и плакал. Не стыдясь, не вытирая слез.
— Павлушка, съездил бы в больницу, — сказал Липатов.
Палька повернулся и пошел. Машины не было, он пошел прямиком через степь к Донецку. Самоубийцы?.. Алымов боится неприятностей, а самоубийство — вот оно, в этой помпе, которая качает, качает жидкую глину…
У больницы стояла толпа. Родственники, товарищи. Палька прошел сквозь толпу, ни о чем не спрашивая. По лицу струился пот — крупный, как слезы: он бежал всю дорогу.
У справочного окошка толпились люди. Палька проскочил лестницу и остановил знакомого врача.
— Плохо, — сказал врач, — что же тут может быть хорошего!
— К вам привезли мастера Кузьменко, Кузьму Ивановича…
— Знаю я Кузьму Ивановича, — морщась, сказал врач. — Сын его лежал с ожогами. А теперь… Ну, что я могу сказать так, сразу? — вдруг закричал он Пальке и людям, уже набежавшим снизу и окружившим их плотным кольцом. — Тяжелое отравление. Жизнь в опасности. Ближайшие сутки покажут. И не стойте вы все тут! Нельзя!
Врач торопливо пошел наверх, а Палька повернулся, чтобы уйти, и оказался лицом к лицу с десятком возбужденных и недобрых людей.
— То ж один из них! Светов! — выдохнула старая женщина с растрепанными волосами, свисавшими из-под платка. — Отравитель! — гневным шепотом выкрикнула она. — Сколько людей загубил, а еще пришел слезы наши смотреть?!
— Совести нет! — закричала другая, молодая, наступая на Пальку. — Наобещали, нахвастались, а сами что?!
От стыда и волнения потеряв дар речи, Палька стоял в кольце разъяренных людей. Объяснить им, что не он виноват? Что виноваты те самые шахтеры, тот самый мастер Кузьменко?.. Но они лежат при смерти…
Старуха рванула его за рукав:
— Вон отсюда, пока не вбили!
Так и не сказав ничего, Палька вырвался из кольца, выбежал во двор, заполненный толпой, пригнул голову и прошел сквозь толпу, ожидая, что и тут начнется тот же ужас.
Его не узнали.
Он вскочил в трамвай и встал на площадке, спиной к людям, лицом к холодному осеннему ветру.
За его спиной говорили все о том же…
Он соскочил и зашагал к дому, все так же пригнув голову, чтобы его не узнали. Остановился — вот он, родной дом, где можно укрыться ото всех. А наискосок — дом Кузьменко, где новое лютое горе…
Он свернул к Кузьменкам, наткнулся на Лельку, спросил: дома?
— Только пришла, — испуганно сказала Лелька.
Он вошел в дом и увидел бледную и как будто спокойную Кузьминишну — она разматывала теплый платок, стоя у вешалки. Он помог ей снять платок и пальто, помог сесть и только тогда, опустившись на пол возле нее, положил голову на ее колени и разрыдался, как мальчик.
13
События начали развиваться стремительно.
На станцию № 3 прибыли почти одновременно инспектор горного надзора и следователь прокуратуры.
Появилась комиссия горкома партии.
Стало известно, что умер еще один из пострадавших.
Из наркомата за подписью Бурмина пришел грозный приказ — немедленно выслать «подробную документацию, подтверждающую наличие предупреждений о грозящем соприкосновении…»
Из обкома партии затребовали у Липатова и у начальника шахты кальку с утвержденными границами размежевки и справки о фактическом положении угольных выработок — с одной стороны и скважин подземного газогенератора — с другой.
Стало известно, что Кузьму Ивановича отходили, но у него сдают легкие и сердце.
Клинский запросил телеграфом, нельзя ли отложить на неделю закрытие станции, принимая во внимание особые обстоятельства… Липатов ответил: нельзя, процесс уже остановлен, — и тогда пришла вторая телеграмма Клинского: немедленно со всеми документами выехать в Москву для доклада правительственной комиссии.
Очевидно, подготовка к визиту иностранных дипломатов была уже начата, и теперь все боялись сообщить «наверх» о том, что визит невозможен, а главное — искали виноватых, чтоб было на кого свалить…
В довершение всего выяснилось, что написанная Липатовым «бумаженция» преспокойно лежит в сумочке секретарши. Секретарша, рыдая, объяснила, что шел дождь и она спрятала бумагу в ридикюль, чтобы отвезти завтра, а потом забыла, а потом подумала, что уже не нужно… Все предшествующие предупреждения делались устно, а в нынешней накалившейся обстановке было мало охотников записываться в свидетели.
Липатов подбирал материалы для доклада, когда на станции появился человек в штатском пальто и щегольских высоких сапогах. Удостоверясь, что перед ним Липатов Иван Михайлович, директор станции, он вручил повестку: в 22.00 явиться к майору госбезопасности Тукову.
Такой же вызов на 23.00 получил Светов Павел Кириллович, главный инженер, и на 0.30 — Маркуша Сергей Петрович, главный механик.
Беда сближает людей и оттесняет личные чувства. В эти дни не только Алымов, но и Колокольников проявлял кипучую энергию. Вся спесь слетела с этого барина. Он уже не считался, чьи тут проекты, чья слава под ударом, он знал, что спросят и с него, как с главного инженера треста, и неутомимо подбирал доказательства, что сделано много и сделано хорошо. Пожалуй, теперь он был даже энергичней, чем Алымов, — Алымов как-то растерялся, метался попусту, часами пропадал неизвестно где, а потом объяснял, что «ищет ходы» к людям, ведущим расследование. Саша считал, что «ходы» не помогут, но и не спорил с ним — каждый делает то, что может. В эти дни он особенно оценил Рачко: не шумит человек, а материалы подобраны и систематизированы, к ним написана недлинная, но четкая пояснительная записка, кто ни возьми — все главное поймет.
Поначалу Саша нервничал меньше всех — нетрудно доказать, что руководители донецкой станции не виноваты в случившемся, а последующее закрытие станции было неизбежно. Но потом он понял, что никого, в общем-то, и не интересуют причины аварии, — все думали о том, как примут «наверху» необходимость отмены дипломатического визита и что может грозить тем, кто будет признан виноватым. Конечно, теперь за границей поднимется шум — мол, хвастались подземной газификацией, а она оказалась блефом!
Чувствовалось, что расследование из сферы наркомата перешло в другие, более жесткие руки, приобрело не столько техническое, сколько политическое звучание. Говорили, что создана комиссия по указанию самого Сталина, но члены комиссии не были объявлены и в тресте не появлялись. Зато Клинский и Бурмин по три раза на дню нервными голосами требовали разные сведения. Работников Углегаза по очереди вызывали в наркомат, где их придирчиво допрашивали незнакомые люди, которых раньше в наркомате не видели. По их вопросам Саша понял, что готовится обвинение против работников подземной газификации в целом — снова припомнили прошлогодний взрыв и еще более давние «дела» Светова и Маркуши; как бы вскользь уточняли отношение к Углегазу Стадника и Чубакова… Саша угадывал, что на руках у спрашивающих есть какие-то заявления, может и анонимные, где хорошо известные авторам факты ложно истолкованы.
