прямо как прикомандированный офицер Генерального штаба – можете наблюдать за общим ходом боя. Впрочем…
Ремизов, прихрамывая, отвел Сабурова в сторону, они вышли из блиндажа и оба прислонились к стене окопа
– Впрочем, – повторил Ремизов, – хорошо, если бы вы пошли на правый фланг. У меня такое чувство, что они сегодня мной не интересуются, я для них уже отрезанный ломоть. Считают, что всегда успеют разделаться. Но все же, на всякий случай, пойдите. У меня на правом фланге слабенько, – лейтенант Галышев батальоном командует, совсем мальчик. Всех поубивало вчера, что сделаешь? До вечера понаблюдайте там от моего имени. Если надо будет, команду примете. А ночью вместе пробиваться будем. Тут уже я вас от себя никуда… Хорошо?
– Хорошо, – согласился Сабуров, удивляясь той непринужденной мягкости, с какой разговаривал Ремизов, хотя совершенно ясно было, что он приказывает.
– Ну-ка пойдемте в блиндаж, – быстро сказал Ремизов, когда тяжелый снаряд разорвался наверху, в сотне шагов от них. Он потянул за рукав Сабурова. – Мне кажется, они очень хорошо знают, где мой наблюдательный пункт, но сверху меня не пробьешь, а чтоб в эти окошечки прямое попадание было, нужно пушечку выкатить прямо на ту сторону оврага, напротив меня. Вот тогда попадут. Они уже два раза выкатывали, но мы сшибали. А в третий раз боятся. Ночью, правда, попробовали, но попасть не могут. Они ведь артиллеристы изрядно плохие. Вот, слышите, все по нас…
Они переждали налет в блиндаже.
– Ну теперь, наверное, на четверть часика передышку сделают. Идите, вас автоматчик проводит.
Землянка командира батальона была вырыта так же, как и наблюдательный пункт у Ремизова, под фундаментом разбитого дома, и из нее назад вел точно такой же глубокий ход сообщения.
Командир батальона Галышев, как и рекомендовал его Ремизов, оказался совсем молодым парнем, только недавно выпущенным из военного училища. Впрочем, он приобрел уже фронтовые привычки, и когда они с Сабуровым присели у выхода из блиндажа, Галышев, вытащив из-за голенища кисет, скрутил таких размеров самокрутку, что Сабуров невольно улыбнулся.
– Дайте и мне, не курил со вчерашнего вечера.
– Где командир батальона? – послышался сзади них знакомый голос.
– Здесь, – сказал Галышев и радостно улыбнулся. – Здесь, Анечка, я теперь командир батальона.
Сабуров повернулся и встретился глазами с Аней.
Аня, которая, входя, рылась в своей санитарной сумке, сразу удивленно и устало опустила руки и теперь стояла, безмолвно глядя на Сабурова.
– Аня, – сказал он и шагнул к ней.
Она продолжала стоять неподвижно. Только подняла на него глаза. В них стояли крупные слезы.
– Как, вы здесь? – наконец спросила она. – Когда вы пришли?
– Ночью.
– Это, значит, вы пришли из дивизии, да?
– Я, – ответил Сабуров.
– А мы все думали, кто бы мог прийти. Но я не думала, что это вы. – Она была так удивлена и взволнована, что впервые за последнее время снова обращалась к нему на «вы».
Он стоял и молча смотрел на нее.
– У вас раненые есть? – повернулась Аня к Галышеву.
– Есть двое.
– Сейчас мы их в овраг снесем. Значит, вы здесь? – Она смотрела на Сабурова так, словно все еще не могла в это поверить.
– Здесь.
Не меняя выражения лица, она потянулась, обняла его за шею обеими руками, коротко поцеловала в губы и снова опустила руки.
– Как хорошо, – сказала она. – Я очень боялась.
– Я тоже, – сказал Сабуров.
Галышев молча наблюдал за этой сценой.
– Сейчас пойдем, – еще раз сказала ему Аня и подвинулась к Сабурову.
– Ты что, насовсем здесь? – Теперь, после поцелуя, она, словно оправившись от болезни, во время которой у нее отшибло память, стала ему говорить опять «ты».
– Нет, – сказал Сабуров. – Как только соединимся, вернусь к себе.
– Проводи меня немного по окопу. Там меня санитары ждут.
– Сейчас я приду, товарищ лейтенант, – сказал Сабуров Галышеву и пошел вслед за Аней.
За поворотом, там, где Галышеву уже не было их видно, Аня взяла Сабурова за ремень и спросила:
– Ты ничего не говорил?
– Что не говорил?
– Чтобы вместе. Я очень хочу, чтобы вместе. Я тебе не говорила, но очень хочу…
– Пока не говорил.
– Мне показалось, когда мы с тобой сюда, на этот берег, переехали, что здесь не до того, чтобы говорить. И тебе так показалось?
– Да.
– Но ведь теперь так все время будет. А может быть, и хуже. И здесь и там у тебя, везде одинаково.
– Да.
– Так почему тебе стыдно попросить?
– Мне не стыдно, – сказал Сабуров. – Я попрошу.
– Попроси… Очень страшно было, когда вчера нас совсем отрезали. Я подумала, что, может быть, больше тебя никогда не увижу. Я хочу вместе. Нет, нет, не слушай, делай как хочешь. Но я все-таки хочу вместе. Вот если бы сейчас сюда бомба попала, мне это не страшно, потому что вместе. Я храбрее буду, если мы вместе, понимаешь? И ты, наверное, тоже. Да?
– Наверное, – с некоторым колебанием сказал Сабуров, подумав, что, если Аня будет рядом с ним, может быть, он действительно меньше будет бояться за себя, но за нее, пожалуй, будет бояться еще больше.
– Наверное, – не заметив его колебания, повторила Аня, – я знаю, у тебя так же, как у меня. А у меня так. Ну, я пойду раненых переносить. Тебе нельзя отсюда уйти?
– Нельзя.
– Я знаю. Ты не представляешь, сколько их у нас сейчас в овраге, никогда не было столько. Это потому, что через Волгу переправиться нельзя. Я пойду, – еще раз сказала она, протянув Сабурову руку.
Только сейчас Сабуров заметил, что у нее другая шинель – не та, в которой он видел ее раньше.
– Откуда у тебя эта шинель?
– Это не моя, мне с убитого дали. Вот видишь, – и она показала на маленькую дырочку на левой стороне груди. – А так совсем целая. В мою мина попала и изорвала в кусочки.
– Как мина?
– Мне жарко было, когда я вчера раненых выносила, я сняла ее и сложила аккуратненько – знаешь, как на койке шинель складывают, – а в нее как раз мина угодила.
Сабуров задержал ее руку в своей. Он увидел, что шинель ей не по росту и рукава подвернуты. Сукно натерло ей руку, и там, где был край рукава, на руке остались поперечные ссадины.
– Ну-ка дай другую, – сказал он.
На другой руке было то же самое.
– Видишь, как натерла, – заметил Сабуров. – Ты скажи, чтобы тебе дали другую шинель.
– Хорошо.
– Непременно скажи.
Он крепко сжал ее руки в своих, поднес к губам и по нескольку раз поцеловал каждую руку там, где были ссадины.
– Ну иди, – сказал он. – Я
