В стороне, незаметная среди пассажиров, стояла дежурная по отправлению Попова, отстраненная на сегодня начальником станции, уже без формы, просто девчонка в куцем пальтишке. Но домой она не ушла, оказывается, и была сейчас тут.
Уже видно было в кабине лицо Голована.
Еще чья-то спина почему-то в кабине…
Тише. Тише.
Точно у «зебры» остановил Голован…
По наклону на станции «Триумфальная» уже сбегал, обгоняя плавный ход эскалатора, длинноногий врач «скорой помощи». Два санитара боком, как раскладушку, тащили носилки вслед за врачом. Пассажиры на эскалаторе пугливо жались к другой стороне, пропуская бегущих..
Фельдшер Ивашова первой рванула на себя дверь кабины…
Но все это было уже бесполезно для Комарова, поздно и ни к чему. И сразу бы — уже было поздно. Но никто еще не знал. Даже Хижняк, который удерживал тело на приставном сиденье, обхватив его, как ребенка, сильными худыми руками. Хоть он уже чувствовал. Но не хотел поверить. Хижняку казалось еще, будто он слышит еще дыхание. А пульс просто не умеет найти, просто не знает — где. Шум двигателя мешает, тряска в кабине. Но врач найдет сразу, он еще верил…
14.46
Небо над городом словно купол — высокий, звенящий, яркий. Возле станции метро «Площадь Свободы», прислонясь к стенке неподалеку от входа, стояла девушка в меховой куртке под замшу. Капюшон сбился набок, светлые волосы мешались со светлым мехом.
Слезы уже просохли у Женьки в глазах, и теперь она видела кругом ярко, как никогда.
Красный трамвай медленно полз через площадь и позванивал тонко, как колокольчик.
Маленькая старушка в очках мелко перебежала перед трамваем и вдруг погрозила ему вслед кулачком.
Мальчик в синей шапке с красным помпоном ел эскимо, аккуратно облизывая его розовым языком, чтоб эскимо, убывая, не теряло бы своей формы.
Толстый мужчина в грязном халате продавал с лотка яблоки, ухарски вскрикивая, когда возле него из метро вываливала толпа:
— Ух, яблочки джонатан! Купи — кучерявый будешь!
Поперечины перехода блестели в солнце свежим и черным. Синие голуби важно переходили по переходу на красный свет и вдруг взлетали перед самым носом машины. Черный газон будто бы на глазах обрастал игольчатой, острой травой. Тонкие деревца стояли вдоль тротуара, и на тонких их, глянцево-черных ветках тихо, будто птенцы, вылуплялись уже слабые нежно-зеленые листики…
На крыше пятиэтажного дома напротив почему-то сидел человек и читал книжку, будто крыша — самое место. Женщина на балконе поливала цветы, и вода сочилась сверху на тротуар, словно в этом месте шел дождик..
Женька сейчас ни о чем не думала, ничего не чувствовала, будто истратила весь возможный для человека запас думать и чувствовать. Все, что было недавно, было не с ней и не могло быть с ней, с Женькой. Просто она стояла. Смотрела. Слушала. Ощущала на своем лице солнце. И все это было прекрасным сейчас. И другого ничего не было.
Слабо мелькнуло вдруг, что там, в Верхних Камушках, осталось нестираное белье. Платье. Рубашки. Даже, кажется, трусики. Надо было вчера постирать, но она не успела. И теперь Валерий все это найдет, чего Женька всегда перед ним стеснялась. Но тут же — слабо, без боли — вспомнила, что она же больше никогда не увидит Валерия. А значит, это уже не стыдно, что он теперь найдет, не имеет значения. И эта смешная мысль в ней потухла, слабо и далеко мелькнув.
Папе с мамой надо дать телеграмму. Ну, это она успеет. Поездов много, вечером тоже, конечно, есть. Поезда любят в ночь уходить, и она уедет на самом позднем. Вроде что-то еще? А не вспомнить…
Вдруг Женька вспомнила и зашарила по карманам. Потеряла? Нет, вот. Скомканная бумажка. Расправила. Цифры уже чуть стерлись, будто давно, ужасно давно. Но разобрать. Два — шестьдесят шесть — восемьдесят — восемнадцать, Комаров Павел Федорович. «Обязательно позвони, поняла?» — вдруг услышала ясно. Над ухом. Вздрогнула. Где же будка?
Хоть все, что было недавно, было не с ней…
И еще он что-то сказал. Но что? Сказал — после девяти. Обязательно, Павел Федорович! Ровно в девять она позвонит. Телефон: два — шестьдесят шесть — восемьдесят — восемнадцать.
Цифры будто вспыхивали и гасли. Но это было нестрашным сейчас. Тихие вспышки и тихая тишина между цифр. Все было прекрасным сейчас и значительным, как никогда. И другого ничего не было.
Девушка в меховой куртке — симпатичная, нос упрямо вздернут, глаза чуть шалые от весны, от горячего солнца, и темная родинка на виске, как метка, — стояла возле метро «Площадь Свободы» и смешно шевелила губами..
— Молишься, что ли? — бросил парень, бегущий мимо, в метро.
— Она стих учит, — откликнулся кто-то.
Женька слабо — издалека — улыбнулась…
Красный трамвай бежал по блестящим рельсам. Синий автобус бежал через площадь. Бежал воробей вприпрыжку. Люди бежали, городской народ, быстрый. Ныряли в метро — вскочить, ехать, успеть. Тут некогда особенно разговаривать, вглядываться друг в друга. День — рабочий, будний — в разгаре…
1977
