Войдя в переднюю, она крикнула звонко:
— Мама! Гляди, что я принесла…
Мама обрадовалась апельсинам и тут же предложила:
— Может, пирушку устроим? И вина бы я купила.
— Давай, — согласилась Аля. — А в магазин я сама схожу. Только, знаешь… — Она смущенно посмеялась. — У меня ведь рубль остался.
Мама ушла в комнату и вернулась с деньгами. Она вроде тоже была смущена.
— И у меня не густо. Зарплата-то когда?
— Ой, — сказала Аля. — А я хотела дубленку купить!..
— Ладно, беги.
В тот вечер они напекли блинов, наготовили закусок и, водрузив посреди стола бутылку с вином, стали ждать Александра. Прождав его час, другой, сели ужинать, но вина не тронули.
— Ты с ним будь поласковей, — сказала вдруг мама.
— Да уж куда ласковей, — с улыбкой ответила Аля. — Я ведь понимаю.
Мама вдруг прослезилась:
— Они все мне как дети. Вот как ты, так и они. Слава богу, все пристроены. Бабушка-то твоя, жива еще была, говорила: не отрывайтесь со своего корня, куды-ы вас несет, в Сибирь, ох, дети, дети!.. А дети вон как пошли, теперь уж корни-то у них здесь — вот какая судьба.
— А я на днях встретила Ванечку, — сказала Аля, — такой стал парень! Только не пойму, в кого такой красивый?
Мама воскликнула, смеясь:
— В Сазонова Федора, в своего деда! И силач, и красавец. И поработать умел, и воевал героем — орденов какой ряд, вот гордись! Горячий был. Ежели б не погорячился, так бы и жить сто лет. Трактористы во время сева бросили свои машины, пошли гулять — пасха. Он-то, бригадир, стал со зла трактор заводить — сам хотел пахать, — стал заводить, а рукоятка сорвалась, ударила. А у него швы разошлись, только перед демобилизацией операцию перенес… Сам доковылял до села, а в больнице на операционном столе умер. — Она помолчала. — В него Ванечка, в деда. Даже Петр признает: ваша порода, сазоновская…
— Мечтает в университет поступить, на факультет журналистики, — сказала Аля. — А вы с тетей Шурой, помнишь? — на военного будет учиться, наследник отцовской славы…
Мама смущенно отмахнулась:
— Так ведь не я, Шура говорила.
…Александр пришел в двенадцатом часу. На вопрос матери ответил, что был на переговорной станции. Улыбка не сходила с его лица. Ну, значит, жена собралась ехать!
Через несколько дней, когда они сидели вдвоем (Женечка уже спал, Александр, видать, опять отправился на телефонную станцию), мама заговорила о саде:
— Запустили мы сад. Малина заросла, викторию не разрежали. И домик протекает, и ограды нет. — Она вздохнула. — Ты вон прошлым летом и носа туда не казала, а мне одной тяжеленько, да и времени не хватает. Давай-ка, дочь, продадим сад.
Аля, как ошпаренная, вскочила с места.
— Ты что-о! — воскликнула она, становясь напротив мамы. — Ты вспомни, ты только вспомни… господи, и как у тебя язык повернулся сказать такое? Как мы грядки копали, как домик строили, ездили за саженцами… вспомни, вспомни! — В конце концов она так разволновалась, что не удержала слез и ушла к себе в комнату.
Ей было очень обидно. Она лежала в темноте и вспоминала, как впервые они поехали на девятый километр, где им нарезали участок. Место было дивное — вокруг березовые колки, а некоторые домики так прямо под березами стояли. Они полдня бродили по этим перелескам, потом сели посреди своего участка на молодую травку и пообедали тем, что прихватили с собой в узелочке.
А вечером все бараковские собрались на кухне, слушали маму и завидовали ей. И много непонятных слов звучало, от которых смутно как бы пахло деревенским житьем, деревенскими заботами. Тут же многие воодушевились приобрести свои участки, а пока решили помочь им с мамой. На стройке мама выписала кой-какой лес, гвозди, толь, и весь май вместе с соседями строили домик. У знакомого першинского садовода купили кусты смородины, вишни, малины. Потом викторию посадили. Копали погреб. Воду носили ведрами из каменоломни — там была студеная мутноватая вода.
Самое интересное было, когда поспела виктория. «Неси тарелку!» — кричит, бывало, мама. И Аля бежит с тарелкой. Не успела оглянуться, а тарелка полная. Они тут же и съели все ягоды. Опять стали собирать — и опять полная тарелка. Тогда Аля с кастрюлей прибежала. В общем, они набрали тогда полную кастрюлю, две большие тарелки, и сами, конечно, наелись до отвала. Рады были несказанно! Позже они купили капроновый тазик и в тазике возили домой викторию, ставили на кухне — угощайтесь все, кто хочет!
Скоро провели воду на участок, и в саду они поставили огромный железный бак. В том баке, помнится, Илюшка пробовал купаться. Вот было хохоту!
Сад был их счастливым приобретением, он красил их жизнь, он объединял их с матерью, как ничто, может быть, другое. Аля и сейчас гордилась садом. Как это приятно было говорить: у нас есть сад. Или: у нас есть дача.
Сейчас все чаще говорят: дача. Нет, нет, сад продавать нельзя! Она, вот только потеплеет, сразу же поедет на девятый километр и наведет там порядок, и будет все лето ездить, пропалывать, поливать, а осенью достанет саженцев и посадит новые кусты. Она просто не позволит продать их сад.
Но мать, кажется, была непреклонна. Настойчиво, угрюмовато она повторяла:
— Надо продать сад. Запустили, запустили… — Страстные возражения Али как будто бы не задевали ее.
— Ну, погоди! — вдруг крикнула Аля, кинулась в коридор и, схватив плащ и простирая его за собой, побежала.
В трамвае ей вдруг стало смешно: «Ну, погоди!» — а ведь ехала она к Илюшке, вот вздумала пугать маму Илюшкой.
— Мама хочет продать сад! — выпалила она, вызвав Илюшку в коридор.
— Да? — сказал он растерянно. — Я сейчас… зачем же. Вот какая ерунда.
Сквозь слезы она проговорила:
— А ты помнишь, как в баке купался?
— Но, может быть, мы отговорим? Почему она так решила?
Успокоившись, она стала говорить:
— И правда, запустили мы сад. Ты же знаешь, какая я работница, а маме одной тяжело. У других вон какие хоромы, а у нас просто жалкий домик, некрашеный, ограды и той нет…
Она замолчала, пораженная одной догадкой: не только поэтому решила мама продать сад, с деньгами плохо — вот в чем дело! Ведь она почти год просидела не работая, а теперь мама оставила стройку. Тратиться приходится, ой, как много! Но об этом она ни за что не скажет Илюшке.
— Все равно, — проговорила она вслух, — все равно нельзя продавать сад.
— Ладно, — сказал Илюшка, — мы сделаем такую оградку, что другим завидно станет. — Он рассмеялся. — И крышу починим, и покрасим. Ты не беспокойся. Приедет однажды Таисия Федоровна, и не захочется ей продавать такой сад.
— А уж я бы помогала, вот честное слово! Кто бы мог подумать, что так жалко станет.
Кажется, никогда она не была так искренна с Илюшкой, никогда не знала порыва, подобного сегодняшнему — довериться, прийти в горестную минуту… И все же она не решается сказать ему о том, что промелькнуло у нее в голове только что. И это неудовольствие собой стало главным, заслонило все другие заботы и потребовало разрешения. Если не с Илюшкой быть совершенно откровенной, то с кем еще?
— Идем, — сказала она отрывисто.
— Идем, идем, — проговорил он так тихо, с такою мягкостью, что ее как бы даже напугала его проницательность.
Нет, чепуха — это все ее воображение, ни о чем таком он не догадывается.
Сырая, пахучая мгла охватила их, едва они шагнули за порог. Аля податливо ступала в лад его тихим, почти замирающим шагам. В конце проулка она остановилась.
— Я тебе не все сказала… но для тебя это и не самое главное… тут ты и не поможешь, и я не приму ничьей помощи. Понимаешь, она решила продать сад не потому, что он запущен, Я зарабатываю пустяки, она ушла с работы только из-за меня, приехал брат и пока живет у нас… стой, молчи! Если бы даже я ненавидела брата… не знаю, словом, за э т о я никогда не решилась бы упрекнуть маму. Это для нее и смысл, и цель жизни — помогать своим. Да ты ведь знаешь, все наши родичи всегда начинали с того, что жили у нас.
Она боялась, что он не поймет ее откровенности. Сейчас ей хотелось только одного: чтобы он понял, почему это она говорит. Как равнодушна, как несведуща была она все те годы! Как скрытна, лицемерна! Но сегодня она просто и, кажется, справедливо осмыслила пусть кое-что, пусть малое в их жизни.
— Я тебя понимаю, — сказал он глухо, — хорошо, что ты сказала… все-таки я буду знать, что ты со мной откровенна.
Она почувствовала облегчение, глубоко, как бы освобождаясь от всего, что тяготило ее, вздохнула и взяла Илюшку под руку, крепко прижалась щекой к его плечу. Он молчал.
На следующий день, когда она шла с работы, дорогу ей заступил Женя. От неожиданности она охнула, чем вызвала быстролетную усмешку на его лице.
