Сулейман молчал долго и тяжко. Ибрагим налил ему в золотую чашу вина, но султан и не прикоснулся к нему.
– Я назначу вас моим финансовым советником, – наконец сказал он венецианцу.
– Но ведь я христианин! – воскликнул Грити.
– Нам служат и неверные.
– А что скажет ваш диван?
– В диване произойдут перемены.
– Но ведь не такие, чтобы там приветствовали гяура?
– Там будут приветствовать всех мудрых людей. Нам нужны мудрые люди. Вы принадлежите к ним.
Грити склонился в поклоне.
Потом поочередно читали стихи Абу Нуваса о вине и знаменитую «Мюреббу» Месихи: «Кто знает, кто будет жив, а кто умрет до следующей весны? Веселись и пей, не останется, пройдет эта пора весенняя».
В опьянении постепенно прошли стадии павлина и обезьяны и задержались на стадии льва, не дойдя до свиньи. Были довольны, что вино выявило родство их душ – ведь при обычных обстоятельствах оно могло бы и не проявиться.
Об Ибрагиме речи не было. Если бы он знал, что за него хлопотали две могущественнейшие женщины империи, он бы ужаснулся, но его спасало незнание. Поэтому пережил величайшую радость в жизни, когда на диване султан, сев на трон и переждав, пока дильсизы подсунут визирям и вельможам под бока и спины парчовые подушки, сказал великому визирю Пири Мехмед-паше:
– Высокочтимый Мехмед-паша, мы велим вам передать державную печать Ибрагим-паше.
Это была неожиданность для всех, и наибольшая – для Ибрагима. Он даже не поверил, что речь идет о нем, а Пири Мехмед, вынув из-за пазухи золотую круглую печать, завернутую в парчовый платочек, никак не мог постичь, где же тот Ибрагим-паша, которому он должен ее передать. Ибрагиму полагалось бы встать, поклониться султану до земли, поцеловать следы его ног, а потом уже взять символ наивысшей власти, но он не мог пошевелиться, сидел окаменело, так же, как и старый Мехмед-паша, который, помаргивая своими серыми глазами, искал и никак не мог найти того таинственного Ибрагим-пашу. Зато вскочил на ноги жирный Ахмед-паша, выпученными глазами уставился на государственную печать, хотел броситься к ней, но не посмел, только подался всем своим тяжелым телом, перегнулся к Мехмед-паше, словно ждал, что он вложит печать в руку Ибрагима лишь затем, чтобы тот передал ее ему, Ахмед-паше, ибо кто же здесь был наиболее достоин этой высочайшей султанской милости?
– Мудрейший из моих визирей заслужил провести остаток своей жизни в мире, удалившись от дел, – словно бы ничего не замечая, спокойно сказал султан. – Мы не забудем его своими милостями и будем обращаться к его советам. Его место по нашему повелению займет Ибрагим-паша, которому жалуем также звание румелийского беглербега с положенными доходами. Мы просили бы высочайшего Пири Мехмед-пашу сказать свое мнение о великом визире Ибрагим-паше.
Только тогда Пири Мехмед встал, низко поклонился султану и, передавая печать Ибрагиму, хрипло произнес:
– Вашему рабу к лицу честь великого визиря.
И не понять, одобрял он султанский выбор или смеялся над ним.
Ибрагим взял печать, поцеловал ее, снова завернул в парчовый платочек и спрятал за пазуху.
Впервые при Османах великим визирем становился не урожденный турок, а чужестранец, отуреченный гяур да еще и раб в придачу. На старом Пири Мехмеде обрывалась великая и славная история. Начиналась история новая. Какой она будет?
А пока она была смешной. Ахмед-паша готов был лопнуть от гнева. Если бы не дильсизы, следившие за каждым его движением, видимо загодя предупрежденные своими чаушами, он, пожалуй, даже выхватил бы саблю. Хотел крикнуть что-то гневное, оскорбительное, отчаянное, но из горла у него вырывался лишь клекот. Наконец султан обратил на него внимание. Нахмуренно глянул из-под высокого тюрбана, словно удивляясь, как попал этот встрепанный толстяк в почтенное собрание высокого дивана. Только тогда Ахмед-паша спохватился, в его темной душе нахальство вмиг уступило место испугу, он рухнул на ковер и пополз к ногам султана, приминая ворс своим тяжелым телом, скуля:
– О мой великий повелитель, пролейте дождь своих милостей на вашего раба… Пошлите его вашей верной саблей в Египет…
Все же не смог просто отказаться от своих притязаний на державную печать, выторговывал себе хотя бы наместничество в Египте, от которого добровольно отказался этот чудак Чобан Мустафа-паша из-за своей жены султанской крови.
Султан кивнул милостиво.
– Мы подумаем, – сказал спокойно. – «Человек взывает ко злу так же, как он взывает к добру: ведь человек тороплив».
Ахмед-паша поцеловал полу Сулейманова одеяния, а Ибрагим из-под бровей взирал на него одним глазом и думал, что герои всегда плохие подданные. Долго ли сможет удерживаться от соблазнов Египта этот глупый паша и вообще сможет ли удержаться? В той земле, где в песках и болотах на протяжении тысячелетий без конца исчезали не только люди, но целые царства, верования и боги, не могла бы уцелеть и самая твердая душа. Из темных глубин Африки неустанно плыли в ту землю рабы, золото, слоновая кость, крокодиловая кожа, ароматические вещества и пряности, дорогое дерево, редкостные плоды и звери, хлеб и ткани, и от этих богатств кружились самые крепкие головы, грабители хотели стать богами, вчерашние разбойники провозглашали себя царями и султанами.
Может, Ахмед-паша вознамерился изменить Сулейману уже тогда, когда ползал по султанскому ковру, приминая высокий ворс, как траву, в которой ищут золотую монету, а может, налились его глаза кровью власти, когда увидел неприступные круглые башни Каира, – как бы там ни было, а непокорный паша уже через несколько месяцев перебил в Каире верных Сулейману янычар и провозгласил себя независимым султаном Египта. Его назвали Хаин, то есть предатель, но «титул» этот Ахмед-паша не проносил и полгода, ибо у предателя тоже всегда находится свой предатель, который выдаст его самого. Из трех визирей, которых Ахмед-паша назначил для своего дивана, один Мухаммед-бег решил, что выгоднее сохранить верность истинному султану в Стамбуле, чем служить самозванцу, и попытался схватить Ахмед-пашу, когда тот блаженствовал в хамаме. Ахмед-паша с наполовину обритой бородой, завернувшись в зеленый пештемал, выскочил на крышу хамама, с нее на коня и укрылся в цитадели. Но цитадель никто не хотел защищать, толпы проникли туда, и, пока грабили казну, новоявленный султан бежал в пустыню, где нашел приют у племени Бени-Бакр. Через неделю шейх племени выдал связанного Ахмед-пашу Мухаммед-бегу, и голова завоевателя Белграда и Родоса отправилась в Стамбул, чтобы быть поднесенной на серебряном подносе султану Сулейману.
– Ваше величество, – сказал великий визирь Ибрагим, поднося султану голову Хаина, – как часто говорили вы рабу вашему, что умные не бывают верными. Но бывают ли верными глупцы?
– Верны только праведные, – ответил Сулейман с горечью, удивительной для тридцатилетнего человека, да еще и наделенного столь неограниченной властью. – И закончил бы я словами пророка: «О народ мой! Почему я зову вас к спасению, а вы зовете меня в огонь?»
Он велел Ибрагиму отужинать с ним, но не как великому визирю, который должен был есть на низеньком столике в стороне от султана, а как прежнему Ибрагиму в любимых покоях Фатиха. Правда, на этот раз они были не вдвоем, а втроем. Третьим был маленький сын Сулеймана Мустафа.
После изгнания Махидевран из султанского серая за ее расправу с Хуррем Мустафа с матерью жил отдельным двором, Махидевран не допускалась в Топкапы, а маленький паша, которого султан вот-вот должен был провозгласить своим наследником, часто приезжал в серай, одетый янычаром, на низеньком пони, выезжал на Ат-Мейдан, чтобы смотреть на военные занятия янычар, и эти бездомные, безродные, бездетные суровые воины полюбили белолицего, большеглазого мальчугана, всякий раз дарили ему игрушечное оружие, брали как равного в свои орты, учили метать стрелы, бросать копье, рубиться ятаганом. В малыше кипела дикая смесь крови Османов и воинственных черкесов, уже пятилетним он воображал себя воином и султаном, от матери усвоил властные жесты и надменность в поведении, от отца передались ему пытливость и вдумчивость, – все шло к тому, что из Мустафы и в самом деле вырастет со временем достойный преемник трона, но тут от новой жены султана родился Мехмед, и теперь никто не мог предугадать, какова будет воля султана, у маленького же Мустафы появление соперника еще более обострило его спесь, и как раз в это время случаю угодно было свести маленького пашу с новым великим визирем.
Ради малыша на ужин сварили чорбу, Сулейман велел подать три деревянных ложки, первую дал Ибрагиму, вторую – сыну, третьей стал есть сам. Но увидел – сын не ест.
– Паша Мустафа, – ласково сказал султан, – прошу вас, ешьте.
Тогда мальчик с перекошенным от ненависти лицом, чуть не плача, ударил своей ложкой о колено, расколол ее пополам, швырнул на пол, выскочил из-за стола.
