Азбучной мыслью является, что всякая эпоха требует непременного своего выражения и люди других поколений не совсем правильно ее предчувствуют, не совсем точно впоследствии о ней знают. Вот почему, как бы нам ни были дороги Лермонтов, Гоголь или Толстой, – они говорят о своем, а не о «нашем времени», и учиться только у них недостаточно. У кого же учиться именно о «нашем времени», кто поможет нам преодолеть писательский «приготовительный класс»? Не всем же дано быть Ломоносовыми, да и стоит ли на приготовительный класс тратить половину жизни? Были же когда-то школы, направления, взаимная их критика и борьба, возможность одну из них выбрать, к ней присоединиться или, от нее отталкиваясь, найти что-то свое.
Сейчас еще выступают отдельные довоенные писатели, порой по заслугам прославленные, и пишут они ничуть не хуже, чем прежде, но они слишком уж не переменились, а мы перемену ощущаем – и не только от войны и революции – а какую-то огромную перемену вообще. В эмигрантской молодой литературе что-то лишь смутно пробивается, советская литература многолюднее и богаче, но и в ней дарования не определились, новизна сомнительна, современность часто навязана извне, а в последние годы – от усиливающейся большевицкой требовательности – грозный, мертвый застой. Страшно сказать, русской литературной жизни сейчас не существует. Может быть, эти полу случайные, полунаивные кружки – зародыш ее, зародыш будущих школ и направлений, место, где новые люди появятся или где их впервые признают.
Среди беженских наших столиц имеются, по крайней мере, две – Париж и Берлин (в Лондоне русских чересчур мало) – где наглядно видна напряженная, пускай чужая, однако же примечательная интеллектуальная жизнь, где на чужих нам языках выражено что-то по-новому искреннее и волнующее, чего по-русски еще никто не сказал. К этому поневоле тянутся русские парижско-берлинские «мальчики и девочки», и опасность поглощения, о которой предупреждают старшие, несомненно, реальна и велика. Но о тех, слабых, что будут поглощены, не стоит задумываться – очевидно потеря небольшая – некоторым же, более стойким, это лишь поможет как бы развернуться и свое найти, окажется для них столь недостающим «приготовительным классом».
На литературных собраниях
На русских литературных собраниях последнего времени всё сильнее звучит, всё чаще повторяется одна определенная тенденция, причем она выступает у людей, как будто противоположных друг другу, и преподносится в самых разнообразных сочетаниях. Это, в сущности, тенденция политическая – литература давно в загоне и служит только предлогом, тем, что французы называют «point de depart». Основа же таких политических выступлений, главным образом, писательской молодежи – смутные поиски нового, смутное недовольство старым и весьма отчетливое пренебрежение к двум понятиям, на которых старое держится, к понятиям личности и свободы. Их заменил другой фетиш, неожиданный для русской, да и всякой молодежи, и этот фетиш – сила.
Точка зрения лучших: победа того или иного коллективного движения, той или иной современной жизненной силы всё равно неизбежна. Будут ли это большевики, гитлеровцы или фашисты, в конечном счете победят они или кто-то из них. Ведь за фашистов или большевиков – массы, безработица, всё печальное наше время. Их либерально-консервативные противники выдохлись, устарели, явно растеряны, и не стоит связывать свою судьбу с теми, кто обречены на поражение. Значит, надо ставить на победителей, не ошибиться в своем выборе и постараться кое-какие крайности смягчить.
К тому же вожди и руководимые ими массы правы. Капитализм и всякая парламентская канитель довели мир до небывалой войны и небывалого кризиса. А вот в России пятилетка, гитлеровская Германия пробуждается, в Италии тоже происходит что-то отрадное и удачное. По-видимому, в этих благословенных странах кризиса нет, или он неопасен, или (как в гитлеровской Германии) его бы не было, люди не голодают и войны уже невозможны.
Выдвигается еще одно соображение: нельзя быть в стороне и ничего не делать среди такого отчаяния. Наша обязанность к кому-то присоединиться и кого-то поддерживать, и у нас пока имеется выбор – защищать большевизм, правый против левого, или же левый против правого. Таков приблизительный смысл многих горячих выступлений молодого поэта Поплавского. Впрочем, Поплавский для всякого движения союзник малонадежный и может завтра с величайшим негодованием нападать на свои вчерашние воззрения.
Гораздо опаснее, чем подобные колеблющиеся политики, считающие необходимым как-то оправдать свои слишком резкие мнения, еще их стыдящиеся, другие, объединившиеся под именем младороссов. Их ораторы тоже выступают на литературных собраниях, чудовищно-легко разрешают самые трудные вопросы и спорят презрительно развязно и наивно. Конечно, опасность не в их каком-либо умственном превосходстве – у них слишком наглядно отсутствуют и превосходство и самая «умственность» – и не в бестолковой идее рабоче-крестьянского царя, а в культе силы, наиболее последовательно проводимом именно у них и неудержимо притягательном для теперешней молодежи. Мла-дороссы сменили евразийцев, их, очевидно, сменят другие, еще не родившиеся партии, но преклонение перед силой однажды возникло и уже преемственно передается.
Нечто более сложное, но в чем-то с ними соприкасающееся, прозвучало в недавнем докладе Марины Цветаевой «Поэт и время». Началось с заявления, что матерьяльное устройство на земле есть цель низкая и мелочная. Говорилось о Рильке, гениальном одиночке, боровшемся со своим временем, о Шатобриане, далеком и враждебном революции и потому создавшем новую, романтическую школу. Вывод оказался неожиданным: поэт должен быть со своим временем, в наши дни он должен быть с революцией, только революционеры его поймут.
Но самое уязвимое было не в противоречиях, не в сумбурности и неясности высказанных мыслей, всё же искренних, пламенных и страстных, а в тоне какого-то горделивого самоупоения, какой-то снисходительности к устаревшим и отставшим. Приблизительные слова, заканчивавшие доклад Цветаевой, были, что вот она отсюда перекликается с Пастернаком, и это есть истинная современность.
И в прениях продолжалось это общее самодовольство, эти охания, восхищения и похвалы, что-то кастовое, высокомерное и совершенно неприемлемое. Так, один из ораторов, Б. Сосинский, окрестил доклад необычайным эпитетом «почти гениальный», а пылкий энтузиаст А. В. Эйснер признался, что от восторга он просто не может говорить. Единственный диссонанс был внесен Н. А. Оцупом, требовавшим, при громких возражениях, большей скромности и большей осмотрительности.
Однажды мне пришлось попасть в Евразийский семинар, где тот же Эйснер прочел доклад под названием, рабски подражающим Сталину: «Генеральная линия русской литературы». Конечно, генеральная линия – это революция, диалектика, тема, чем, по мнению докладчика, всегда была сильна русская литература. Душа, человек, психология, по его словам, «ерунда». «Анна Каренина» была бы сейчас (цитируется Шкловский), несвоевременна и неуместна. Вся теперешняя литература – одни попутчики, которым «пока» (на сколько еще лет), с большевиками по пути.
Надо было оправдать и почетное звание евразийца, и вот вспомнилась тяга Пушкина, Лермонтова и Толстого на восток – очевидно, по поводу «Кавказских пленников» и «Хаджи-Мурата» – какие-то рассказы Пильняка о китайцах, Тихоновские очерки, а заодно Мельников-Печерский и Мамин-Сибиряк. Всё это, смешанное с пышными словами о русском мессианизме, невольно меня подтолкнуло на одно забытое выражение, применявшееся к некоторым людям в дореволюционных литературных кружках, выражение достаточно красноречивое – «не подозревает»…
Я говорю не обо всех собраниях и далеко не обо всех ораторах. Но те, о ком я говорю, как бы отравлены одним ядом, как бы пронизаны лучами, явно идущими «оттуда», влияющими и на других, более стойких и зрелых. Должно быть, и на самом деле велика эта сила, обездаривающая, мертвящая и самодовольно-слепая.
Джойс теперь модный писатель – не в том смысле, что им принято и необходимо увлекаться, но он сумел расшевелить и очаровать элитного читателя, нашел у него сочувственный, нередко восторженный отзвук, подобно тому как Ремарк, случайно или законно, «попал в нерв» читателя среднего и гораздо менее взыскательного. Джойса без конца превозносят на всех европейских языках, и как раз на страницах «Чисел» люди, на мой взгляд, безупречного вкуса и чутья, утверждали, что именно он – величайшее достижение современной литературы, преемник или соперник Пруста, в чем-то даже его превзошедший. Мне эти восторги и эти сравнения кажутся необоснованными, безмерно преувеличенными, и объясняются естественным пристрастием ко всему новому, только что узнанному и найденному.
