Фрол Кондратыч Гуменюк выбрался из машины, огляделся и сказал шоферу:
— Глуши.
Председатель Гуменюк высок, широк и массивен. Ноги в коротких хромовых сапогах как две тумбы. В сапоги заправлены брюки-галифе цвета хаки, длинная белая рубаха с вышитой грудью перехвачена кавказским пояском. На бритой голове фуражка с прямым козырьком, багровая шея в глубоких складках, оплывшие щеки тронуты кирпичным румянцем, глаза-щелочки еле видны под тяжелыми веками. Но до поры. Не часто, а случается — распахнет председатель веки, и глянут на собеседника громадные очи пронзительной синевы. Весь он в ту минуту преображается, и грузная фигура председателя становится иной — веет от нее силой, и орлиное что-то появляется в лице.
Управлял колхозом Фрол Кондратыч давно, хозяином слыл рачительным, был прижимист, но ради славы не скупился: любил, чтобы его ставили в пример на краевых совещаниях. Ради славы способен был председатель Гуменюк на многое. В невозможно короткий срок соорудил он колхозную выставку — с павильонами не хуже, чем в краевом центре. Только там павильоны строили из кирпича и бетона, а у Гуменюка — из фанеры и самана. Колонны, однако, вокруг павильонов стояли, как настоящие, и резьба вилась по карнизам, и панно было во всю стену. За выставку Фрола Кондратыча сначала громко похвалили. Потом поругали, но не очень.
Любил Фрол Кондратыч, чтобы все у него было самое лучшее. Шофер на его «Победе» сидел первоклассный (Гуменюк утверждал, что в армии он возил маршала Баграмяна). Бригадиры и заведующие фермами тоже были все заслуженные, иных председатель не держал. Алексей Васильевич служил в армии старшиной, но Гуменюк распространил слух, что Панков уволился в чине майора, и один доверчивый корреспондент молодежной газеты обжегся на этом — не проверил и написал, что, мол, у Гуменюка фермой заведует отставной майор.
Четвертый год строил Гуменюк дворец-клуб из розового туфа. Такого ни в одном колхозе на Кубани еще не было. До поры председатель о дворце не очень распространялся, тем более что утвержденную на строительство общим собранием, сумму превысил чуть ли не вдвое. Но на открытие небывалого клуба Фрол Кондратыч думал пригласить всех окрестных председателей: смотрите, что может Гуменюк. Завидуйте, тянитесь за нами, если сумеете!
У колхозников отношение к председателю было сложное — и побаивались Гуменюка и гордились им: как-никак фигура, известен на всю Кубань. Колхоз последние годы шел в гору. Многие понимали, что первопричина успехов и удач — политика партии, которая круто повернула жизнь, решительно выправляла положение на селе. Но у кормила колхозного корабля стоял все-таки товарищ Гуменюк, и его опыт, его хозяйственная сметка играли роль немаловажную.
Старшие товарищи поправляли Фрола Кондратыча не часто — повода вроде не было. Колхозники если и критиковали, то робко и тоже редко — победителей судить и критиковать не просто, особенно снизу. К тому же секретарь колхозной партийной организации последние месяцы тяжело болел — ревматизм скрутил человека так, что он подолгу лежал в постели. Поотвык товарищ Гуменюк от критики, и статья З. Армавирской в районной газете задела его за живое. На другой день он решил, что надо побывать у Панкова. Обычно езда по обширным полям и угодьям колхоза успокаивала председателя, но в этот раз настроение почему-то не поднималось, и у саманного сарая он вылез хмурый и недовольный.
Первый, кого увидел Гуменюк, выбравшись из машины, был Федька Сапрун. Как любопытный щенок, стоял он у двери, склонив набок голову в армейской фуражке, приоткрыв рот.
Гуменюк поманил Федьку. Тот закрыл рот, подтянул штаны и с достоинством подошел к председателю.
— Здравствуйте, Фрол Кондратыч, — сказал он и дернул облупленным носом.
— Здравствуй, — ответил председатель и против воли улыбнулся. — Ты чей же будешь?
— Сапруны мы, — бойко пояснил Федька, — мамка в полеводческой бригаде работает, может, знаете — Пелагея Макаровна?
— Знаю, знаю, — председатель положил тяжелую руку Федьке на плечо. — И отца твоего знал — добрый казак был, знаменитый в колхозе бригадир. А ты чего тут робишь?
— Свинарем. У Игната Чернобылко. А он к вам поехал.
— Кто ко мне поехал?
— Та Игнат же.
Зачем поехал к нему Игнат, Гуменюк выяснить не успел — подошел заведующий фермой, и председатель, согнав с лица улыбку, сухо поздоровался с ним.
— Что ж, товарищ Панков, пойдем поглядим, как тут у тебя свинари живут, — сказал Гуменюк недобрым голосом. И добавил: — А то в газетках пишут, что председатель Гуменюк о свиньях заботу проявляет, а о людях не думает.
В статье З. Армавирской таких резких и определенных слов не было, это уж Фрол Кондратыч перегнул, но Алексей Васильевич ни разубеждать его, ни возражать не стал, сухо и кратко сказал: «Пойдем» — и повел в комнату, где спали свинари.
В комнате было не то чтобы очень уж чисто, однако прибрано, даже койка Семки-шофера застлана, на подушке лежало полотенце.
— Что ж, — сказал Гуменюк, — у нас в станице в иных хатах люди живут и похуже. А тут…
— Тут четыре койки, а спят когда шесть, а когда восемь человек, — вставил Панков. — По очереди. Вот оно какое дело.
— На первой СТФ и того не имеют, — нахмурился председатель, — и не жалуются.
— Очень плохо, — возразил Алексей Васильевич.
— Что плохо? Что не жалуются?
— Что и того не имеют.
Гуменюк круто повернулся и вышел из комнаты. Стоявший под дверью Федька едва успел отскочить. Панков показал жилье Ани и Варвары.
— Поди, плохо им тут, — съязвил председатель. — Как в гостинице «Интурист», отдельный номер имеют. Ишь, картинок понавешали!
— Зимой тут из всех щелей дует, — оказал Панков, — а печку не поставишь — негде.
Гуменюк это замечание пропустил мимо ушей.
— А остальные где спят? — спросил он. — У тебя ж тут девок много.
Панков показал еще одну маленькую комнату с нарами и двумя койками.
— Здесь, — сказал он, — и в корпусах.
— А это кто ж у тебя в отдельном номере живет?
— Свинарки. Сами отгородили куток, помазали и живут.
— Вот видишь, — поднял толстый палец Гуменюк. — Сами! Захотели и сделали. А другие ждут, что им все на тарелочке, в готовом виде поднесут.
Они прошли в красный уголок. Гуменюк полистал подшивку районной газеты, перебросил с места на место несколько тощих брошюрок. Больше листать и перебрасывать было нечего.
— Журнал вам велю давать, есть у нас свободный экземпляр «Кукурузы».
— Нам бы сюда «Огонек» или «Юность».
— Э-э, чего захотели! Ты еще собрание сочинений потребуешь.
Гуменюк присел у стола. Табурет под ним качнулся и жалобно заскрипел.
— Вот ты говоришь: надо то, надо это. В газетках пишешь.
— Не я писал.
— Не ты, так с твоего согласия… Удивляюсь я тебе, Панков, серьезный человек, партийный, а мысли у тебя скособочились, не туда ты их заостряешь. На что нацеливают нас партия и правительство? Создать изобилие продуктов — мяса, молока, хлеба. Ты это понимаешь? О то задача! Велика и почетна. Так, спроста ее не решишь, надо преодолевать трудности. По-большевистски их преодолевать, беспощадно. А ты на мелочи сбиваешься. Главное у тебя что? Дать стране больше мяса. Советскому народу, чтобы он найкраще, зажиточнее жил!
— Колхозники наши тоже народ. И они хотят жить найкраще. Вот оно какое дело. — Панков не выдержал спокойного тона, взволновался. Щеки его зарумянились, он снял фуражку и провел ладонью по лбу. — По-твоему, Фрол Кондратыч, получается: народ — он где-то там, — Панков неопределенно махнул рукой. — Почему колхоз не дает на ферму продукты для общего котла по себестоимости? Почему…
— Вот ты куда загинаешь, — Гуменюк встал. — По себестоимости! Сам на общем собрании голосовал — оградить колхозную кладовую от любителей хапать общественное добро. Голосовал, спрашиваю, или нет?
— Так то же совсем другое дело.
— Не другое и не третье то дело. По себестоимости можно весь колхоз на распыл пустить. По ветру. Давай разбазаривай! Налево, направо… — Гуменюк махал перед собой громадными ручищами, будто и в самом деле что-то разбрасывал, черпая полными пригоршнями. Висюльки на кавказском пояске заметались по его обширному животу. Лицо председателя наливалось кровью. — Не дам! Пока я председатель — не дам разбазаривать. И все тут! — Грузно ступая, он вышел из красного уголка.
Федька, поглядывавший в окно, пулей отлетел к футбольным воротам.
Фрол Кондратыч сделал несколько широких шагов к своей машине, но не дошел до нее, остановился, широко расставив ноги. Постоял. Обернулся к Панкову.
— Работал ты до сего дня хорошо. И дальше работай. Статеек я никаких не читал. Слов от тебя никаких не слыхал. Что можно — сделаем. Чего нет — не взыщи.
