— Что — по-моему? Я хочу знать твое мнение.
— Сергей Тимофеевич, — трогательным голосом заговорил Рубцов-Емницкий, а глаза его так и сияли, — я скажу коротко: как по-твоему, так и по-моему… В таком деле нужно единство! Монолитность! Правильно я рассуждаю?
— Нет, неправильно, — решительно заявил Сергей и ушел в станичный Совет.
К Савве Остроухову Сергей зашел на минутку: ему нужно было заранее условиться, как лучше доложить избирателям об итогах сессии Верховного Совета — собрать ли общественный сход или же провести собрания по колхозам; кроме того, попросить Савву как друга: в том случае, если Василисе Ниловне и завтра не полегчает, позвонить ему об этом в Рощенскую.
Оба они торопились: Сергею хотелось быстрее вернуться к матери, а Савве надо было ехать в поле — у крыльца поджидал на тачанке Дорофей. Поэтому друзья разговаривали мало, надеясь скоро встретиться и тогда уже поговорить вволю.
На дворе совсем стемнело, когда Сергей вернулся к родным, а Савва погремел на своей тачанке в степь.
Тимофей Ильич встретил Сергея у ворот и тихим, но заметно повеселевшим голосом сообщил, что врач уже заходил, оставил лекарство и обещал наведаться еще утром, что Ниловне стало лучше — она пила чай, что теперь у нее одно желание — скорее повидать сына.
— Я шел тебя разыскивать, — добавил старик, когда они входили в освещенные сенцы.
Анфиса и Ирина все это время не отходили от больной, повязали ее лоб влажным полотенцем; по совету врача приподняли на кровати так, что она полулежала, обложенная с трех сторон подушками.
Подходя к матери, Сергей встретился коротким взглядом с Ириной, и ему показалось, что ее суровые, с высохшими слезами глаза говорили: «Жаль, что Ниловна больна, а то бы я давно высказала тебе все, отчего я плакала и что кипит сейчас у меня на сердце, и я все одно это выскажу…»
— Здравствуйте, мамо, — сказал Сергей, наклоняя чубатую голову и видя за ушами у матери те же выпуклые, толстые жилы и клоки седых редких волос.
— Слава богу, прилетел сынок, — сказала она совсем слабым голосом. — Нагни, сынок, голову… дай я ее поласкаю.
Сергей наклонил голову, слышал, как мать положила ладонь и стала перебирать слабыми, бессильными пальцами чуб, и теперь толстые жилы и пучки седых волос были у него перед глазами.
— Посиди возле меня… и я поздоровею…
Сергей сел и увидел в ее усталых глазах крупные капельки слез, она шевелила губами, видимо что-то говорила или только думала, а из-под голых, красноватых век капля за каплей катились слезы, рассыпаясь по морщинкам на щеке.
— Все летаешь, Сережа, а я вот так как-нибудь и не дождусь тебя… Еще Артамашов Алексей как-то… сказывал, что на свете теперь есть молоденькая Васюта, а старой пора и на покой…
— А вы, мамо, об этом не думайте.
— Да как же… сынок, не думать… приходится думать…
Время было позднее, и Ирина, подойдя к Ниловне проститься, стала собираться на дежурство, и снова глаза ее и Сергея встретились и сказали друг другу: «Когда-нибудь все равно говорить нам нужно, так лучше уж сейчас…»
Сергей сказал матери, что проводит Ирину на гидростанцию, поговорит там об одном важном деле с Семеном, а по возвращении всю ночь просидит у ее кровати; и Ниловна, любовно глядя на сына и на невестку, молча кивнула головой, точно говоря: «Идите, идите, дети мои. Я и так рада, что в любви и согласии повидала вас обоих…»
Сергей и Ирина, как только вышли из хаты, взялись за руки, как берутся дети, и направились не по улице, а через огороды, по которым лежали то грядки гороха или лука, то густая тыквенная ботва, то полянки картофеля. Высоко подымая ноги и с трудом переступая по густой огородной заросли, они по-прежнему молчали, как бы вслушиваясь в шелест под ногами, и это затянувшееся молчание было для них тягостным. За станицей, поднявшись на возвышенность, они остановились оттого, что увидели совсем близко знакомый домик под кручей, с широкими окнами, из которых падало в темноту огромное зарево света.
— Ирина, а ты зря на меня обиделась, — наконец первым заговорил Сергей. — Все одно — марьяновцам мы поможем.
— Когда ж это ты решил?
— И поможем и еще будем с ними соревноваться, — не отвечая, продолжал Сергей.
— Чего ж ты мне говоришь? — спросила Ирина. — Николаю Петровичу надо было сказать…
— Тогда не сказал, а теперь скажу. — Он взял ее за руки и посмотрел в лицо. — Ирина, я знаю новость: оказывается, у марьяновцев есть и свои планы, и планы хорошие, и вот я скоро поеду к ним с отчетом…
— Новость, Сережа, хорошая, — сказала Ирина, — и все ж таки вышло по-моему, и без меня подсчитать трудновато…
— Не будь злопамятной.
— А я буду!
Сергей хотел обнять Ирину, но она вырвалась, и они побежали с горы к домику гидростанции, на бегу громко разговаривая и весело смеясь.
Запыхавшись и раскрасневшись, Ирина вошла в широкие, настежь раскрытые двери гидростанции, обняла Соню, которая держала в руках вахтенный журнал, видимо уже поджидая себе смену и завидуя счастью подруги. Надевая свой серенький халат с застежками на рукавах, Ирина теперь не только сердцем, а всем телом чувствовала, как же она соскучилась и по этому халату, немножко жавшему в плечах, и по ритмичному голосу турбины, и по монотонному шуму где-то за стеной падающей воды, и по той резвой струйке ветра, которая ворошила ее волосы всякий раз, когда она останавливалась против махового колеса. В этой большой, сильно освещенной комнате, чистой и уютной, все было свое, близкое, привычное, и Ирина, счастливо улыбаясь, расписалась в журнале и приняла дежурство. Ее радостное чувство передавалось и Соне, и ей уже не хотелось идти домой; она и расспрашивала Ирину о Москве, и сама рассказывала об усть-невинских новостях, и как бы между прочим сказала:
— Иринушка, а Виктор приходил ко мне…
Ирина только вопросительно посмотрела на подругу и ничего не сказала; потом она взяла на полочке масленку и пошла наливать машинное масло. Соне стало неловко за себя, и она, не простившись, ушла в станицу.
Сергей и Семен в это время осмотрели бетон только что заложенного фундамента для новой турбины, вышли из машинного отделения, поднялись на шлюз и там, поглядывая на вторую водонапорную трубу, негромко разговаривали.
Рано утром Сергей выпил стакана два парного, еще с теплой пеной молока, которое Анфиса только что принесла в дойнице и сцедила в кувшины; затем простился с родителями, пожелал матери выздоровления, сказал отцу, что скоро приедет в Усть-Невинскую с отчетом о сессии, и направился в станичный Совет просить лошадь, чтобы выехать в Рощенскую. Неожиданно подвернулась оказия в виде рослой гнедой кобылы и двухколесного шарабана с высокими рессорами.
На этом, надо сказать, во всех отношениях удобном шарабане возвращался в Рощенскую Илья Стегачев. Видимо, эту ночь он спал мало и плохо, ибо его худое, горбоносое лицо было неумыто и до такой крайности заспанно, что глаза раскрывались лишь наполовину. Казалось, он еще дремал, привязав к ноге вожжи. Кобыла переступала лениво, как бы раздумывая, везти ли своего хозяина дальше или остановиться на день-другой в Усть-Невинской.
Илья, обрадовавшись такой нежданной встрече, но еще никак не в силах избавиться от сонливого состояния, собрал на лбу морщинки, с трудом улыбнулся и на просьбу Сергея подвезти до Рощенской утвердительно кивнул головой, указывая рукой на место рядом с собой. Рослая кобыла зашагала веселее, шарабан загремел по улице, закачался на рессорах, и вскоре Усть-Невинская скрылась где-то за Верблюд-горой.
— Илья Васильевич, — сказал Сергей, беря кнут и подстегивая кобылу, — по-моему, для редактора такой транспорт не годится, — очень медлительный. Надо бы тебе обзавестись хоть плохонькой машиной.
— Газетным работникам быстро ездить нельзя, — авторитетно заявил Илья, а сонливость все еще не сходила с его горбоносого лица. — Как смотрю на профессию, скажем, журналиста, очеркиста или писателя… Поедет на машине — пролетит и ничего не увидит. Пройдет в бригаду пешком, заночует там — вот тогда жизнь увидит такой, какая она есть. Так что мне ездить на этом шарабане в самый раз…
Илья вытер платком глаза, лоб, как бы разглаживая мелкие морщинки, помолчал, а потом сказал:
— Для подтверждения моих слов — совсем свежий пример. Я ездил к Рагулину, пробыл там два дня — страницу будем давать об опыте электромолотьбы. Эх, ты бы посмотрел, какую статью написал Прохор Ненашев. Не статья, а настоящая поэзия! И откуда у этого старика такой хороший, прямо поэтический слог!.. Да, так я не об этом хотел сказать, а о выгоде тихого транспорта. Возвращаюсь я домой. Выехал на рассвете, и если бы ехал на машине, то пролетел бы мимо Усть-Невинской и давно бы был дома — и никаких тебе встреч. А я ехал на своем шарабане не торопясь, и знаешь, кого встретил?
